Книга Наполеон I Бонапарт - Глеб Благовещенский

Арман Коленкур вспоминает:

«Недалеко от того места, где мы стояли, виднелся большой и красивый помещичий дом. Император, нервное раздражение которого не утихло, приказал двум гвардейским эскадронам отправиться обыскать и поджечь этот дом, говоря при этом:

– Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь.

Приказ был выполнен с полнейшей точностью. Единственный раз я слышал, чтобы император отдавал подобные приказы. Наоборот, он всегда старался предотвращать и не допускать зло, которое разоряет только частных лиц и причиняет вред только им. В Верею император возвратился до наступления ночи. В городе не оставалось ни одного жителя».

Не приходится удивляться тому, что жители тех деревень и городов, что были беспощадно разоряемы французами, платили своим разорителям той же монетой. Они подстерегали солдат, отставших от своих вследствие ранения или по какой-либо иной причине, и расправлялись с ними. Впрочем, даже примеры столь очевидной вражды, демонстрируемые населением, не останавливали французов от попыток обрести толику сочувствия себе, когда внезапно пришли сильные холода, и участь раненых или недужных наполеоновских солдат, прежде не воевавших в столь суровом климате, сделалась и вовсе незавидной.

Е. В. Тарле приводит слова Роберта Вильсона, имевшего, кстати, большое влияние на императора Александра I:

«Сегодня я видел сцену ужаса, которую редко можно встретить в новейших войнах, – записывает Вильсон 5 ноября в 40 верстах от Вязьмы, по дороге к Смоленску: – 2 тысячи человек, нагих, мертвых или умирающих, и несколько тысяч мертвых лошадей, которые по большей части пали от голода. Сотни несчастных раненых, ползущих из лесов, прибегают к милосердию даже раздраженных крестьян, мстительные выстрелы которых слышны со всех сторон. 200 фур, взорванных на воздух, каждое жилище по дороге – в пламени, остатки всякого рода военной амуниции, валяющиеся на дороге, и суровая зимняя атмосфера – все это представляет по этой дороге зрелище, которое невозможно точно изобразить».

Армия Наполеона уже сильно голодала. Один из французских офицеров вспоминал: «…по три-четыре раза в день я переходил от крайних неприятностей к крайнему удовольствию. Нужно сознаться, что эти удовольствия не были очень деликатными: например, одним из живейших удовольствий было найти вечером несколько картофелин, которые нужно было есть без соли со сгнившим хлебом. Вы понимаете наше глубоко жалкое положение? Это длилось 18 дней. Выехав 16 октября из Москвы, я прибыл [в Смоленск] 2 ноября».

У Е. В. Тарле говорится:

«В письмах, конечно, французские офицеры и солдаты не смели и сотой доли писать о всем том, что они переживали. Но и того, что они писали, более чем достаточно. „Мы прошли по самой дурной и опустошенной дороге, лошади, павшие в пути, тотчас же пожирались“, – пишет другой офицер своей матери, уже придя в Смоленск. „В нашей армии кавалерии уже нет, немного осталось лошадей, и те падают от голода и холода – и еще до того, как падут, их уже распределяют по кускам“. Лейб-медик Наполеона доктор Ларрэй пишет жене: „Я еще никогда так не страдал. Египетский и испанский походы – ничто сравнительно с этим. И мы далеко еще не у конца наших бедствий… Часто мы считали себя счастливыми, когда получали несколько обрывков конской падали, которую находили по дороге“. Если такова была жизнь сановника и любимого доктора самого императора, то можно легко себе представить, каково приходилось нижним чинам отступающей армии.

„Вся почти кавалерия идет пешком, не наберется на пятый полк и одной сотни конных“, – доносит французский инженер Монфор своему начальнику генералу Шаслу». Муки голода становились настолько чудовищными, что люди стремительно забывали о собственном достоинстве. Эти воины галантной Франции, искушенные европейцы, утрачивали все человеческое, превращались в зверей. Явления каннибализма, поначалу единичные, вскоре возымели характер повального бедствия. «Голод приобретал катастрофические размеры для французской армии, – продолжает Е. В. Тарле. – Уже в начале отступления французов, на переходе от Вязьмы до Смоленска, русский генерал Крейц, идя походом со своим полком, услышал какой-то шум в лесу, правее дороги. Въехав в лес, он с ужасом увидел, что французы ели мясо одного из своих умерших товарищей. Дело было еще до морозов, до полного расстройства французской армии, до неслыханных бедствий, ждавших ее впереди. Это показание Крейца подтверждается рядом других аналогичных. „…Кроме лошадиного мяса, им есть нечего. По оставлении Москвы и Смоленска они едят человеческие тела…“ „…Голод вынудил их не только есть палых лошадей, но многие видели, как они жарили себе в пищу мертвое человеческое мясо своего одноземца… Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами“, – пишет Воейков престарелому поэту Державину 11 ноября из Ельни. Как видим, везде тут речь идет о начале отступления, о перегоне Москва – Смоленск. Что поедание трупов сделалось обыденным явлением в конце бедственного отступления, об этом свидетельств сколько угодно. Но нам важно зафиксировать факт страшного голода именно в тот период, когда еще и морозов не было, а стояла прекрасная солнечная осень. Именно голод, а не мороз быстро разрушил наполеоновскую армию в этот период отступления».

Вот когда с пронзительной очевидностью подтвердилось, что обозы с драгоценными трофеями на войне (особенно такой, как эта) – непозволительная роскошь! Наполеон наверняка корил себя за то, что проявил мягкость и сострадание. Впрочем, можно было себе представить, сколь велико было бы разочарование его армии, прикажи он оставить все трофеи, а вместо них захватить как можно больше снеди.

Тогда, 19 октября, Наполеон еще вполне верил в то, что ему удастся достаточно быстро достичь Смоленска по Калужской дороге, имея к тому же к услугам своей армии неразоренные города и села. Кутузов заставил Наполеона двинуться по тому пути, каким он пришел к Москве. По пути разорения.

Армия первоначально осталась без возможности регулярного пополнения припасов, а потом еще и морозы хорошенько вдарили. И вот тогда французы уже были точно обречены! Они должны были почти безостановочно двигаться, не позволяя себе сколь-либо серьезного привала, а им практически наступали на пятки силы корпусов Милорадовича и Платова. На флангах тоже было неспокойно: постоянные атаки партизан и налеты казаков. Русские были отдохнувшие, к ним постоянно подходили все новые пополнения; снабжение тоже было на высоте. Космический контраст по сравнению с французами. Что касается участи последних, то, не умаляя серьезности их преступлений, нельзя все же не вспомнить расхожую поговорку: такого и врагу не пожелаешь! П. И. Ковалевский, повествуя об отступающей армии, приводит страшное признание П. Сегюра:

«„Солдаты без пищи и теплой одежды шли, дрожа от холода; если, изнемогая от усталости, они падали, то снег покрывал их моментально и только по маленькому бугорку можно было узнать их присутствие. Вся дорога была покрыта такими бугорками, как на кладбище. Самые хладнокровные и равнодушные с ужасом глядели на эти бугры и, отвернувшись, быстро проходили мимо. Но впереди них, вокруг них – всюду снег, взгляд теряется в этой бесконечной равнине“. Каждый шел сам по себе, говорит Соанье, ни малейшей человечности солдаты не выказывали друг к другу; никто не протянул бы руку помощи даже своему родному брату. За ночь снег настолько засыпал бивуаки, что место расположения их можно было узнать только по трупам солдат и лошадей…