Книга Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943-1945 гг - Евгений Фокин

Изредка из высохшей куртины полыни или солянки взмывали мелкие птички или раздавался пересвист стоящих, словно на часах, столбиками сусликов, молитвенно сложивших полусогнутые передние лапки, или пробежит пеструшка, да в воздухе невесомо парили орлы. Иногда в вышине, натужно гудя моторами, проплывал немецкий разведчик.

Днем всех донимала жара. Внутри, казалось, все пересохло. Говорить и то не хотелось. Вода только в колодцах. Так и шли от колодца к колодцу. Потом шли по ночам. Тогда над головой крупными гроздьями висели огромные звезды.

Изредка навстречу двигались караваны важно-невозмутимых, груженных скарбом верблюдов, уныло тянулись эвакуированные… Особенно тягостное впечатление оставили дети. Их чумазые личики, обожженные палящим солнцем, с укором глядящие не по-детски серьезные глаза жгли, испепеляли душу. А каково их матерям! Так, миновав Цаган-Аман, Черный Яр, Старицу, бригада, оставив позади маршрут протяженностью около 300 километров, сосредоточилась около Красноармейска, пригорода Сталинграда. Прибыли в самый разгар боев, которые не стихали ни днем ни ночью. Выше по течению лежал окутанный дымом Сталинград.

Вскоре вошли в Бекетовку. Это была уже южная окраина Сталинграда.

Здесь бригада с марша вступила в бой. На многое Володе пришлось насмотреться за дни пребывания на переднем крае.

…Как-то вечером, а это было перед боями на Курской дуге, после ужина, Дышинский разговорился. Поводом к этому послужило письмо брата Евгения, выдержки из которого он прочитал нам. Евгений писал, что завидует брату, так как он уже бьет фашистов.

— Я его понимаю, — начал Владимир, — я тоже так думал, что бить фашистов легко и просто. Вот когда попал под Сталинград, то все школярское поверхностное быстро выветрилось из моей головы. Враг-то опытный, хорошо обученный. А каких ребят теряли, им же цены не было.

И как наяву, он вспомнил мельчайшие подробности пребывания в стрелковой роте. Вспомнил, как они вечером сменили изрядно потрепанную в боях часть, как ждали приближения рассвета.

— Передний край… Стрелковые ячейки, отрытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями. Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.

Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже про пускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывались от огня противника. Но и в них было холодно, сыро. Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно кто-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылезать не хочется. Поэтому лежишь и слышишь чей-нибудь разговор. О чем только не говорят солдаты! Слышу, как-то беседуют двое:

— Лет десять тому назад, — продолжал первый, — подговорил меня кореш, и мы украли с ним два мешка овса. Суд. Два годика под Иркутском бревнышки валил. Освободили. Зло затаил на председателя колхоза. И в первую ночь по возвращении подпустил ему огонька. Сарай сгорел, а дом не успел — затушили. А через день-другой мы с ним встретились лоб в лоб, он из магазина выходил, пригласил меня в правление. Беседовал, обо всем расспрашивал, тащил из меня клещами каждое слово. А потом говорит: «Хочешь — трактористом?» Хоть и хотелось, но начал упираться. Но он уговорил. Весной уже сидел за рулем. Так и пошло. Человеком стал. Вот теперь бы, если б он мне встретился — покаялся бы, попросил прощения.

— У меня тоже, брат, история была не хуже твоей. Я тебе про свою жену расскажу…

Я заметил, что у этой черты, на самом острие жизни и смерти, пояснял Дышинский, люди часто хотят высказаться, а если надо, то и осудить себя, очиститься от прежнего груза. Оказывается, человеку не безразлично, каким уйти из жизни. Он и помирать, если придет черед, хочет честным, а не озлобленным. Но это относится к тем, кто постарше. А мы, молодые, только начинали жизнь, поэтому больше слушали, задумывались над рассказанным, а если и говорили, то больше об учебе, учителях, школьных товарищах.

Было между нами и общее — главное, что всех нас объединяло, молодых и пожилых, — боль за судьбу страны, за наших близких. И какие бы ни были условия, обстоятельства, в человеке всегда остается человеческое, святое чувство Родины. Лишен этого только подлец, трус да предатель.

В общем, на фронте не сладко. Пехотинец долго не воюет. Два-три боя — и нет его. По этому поводу солдаты о своей окопной судьбе часто говорили — наркомзем или наркомздрав. И ничего нет более откровенно-простого и естественного, чем это бесхитростное определение фронтового бытия. В этом, по сути дела, и состояла солдатская философия существования на самой передовой линии — выстоять или умереть. Другого не дано.

Мы понимали, что Дышинский не только вспоминал о том исключительно тяжелом периоде боев за Сталинград, но и стремился на этих будничных примерах приобщить нас, разведчиков, к фронтовому быту, психологически подготовить к боям, к встрече с врагом.

— Скажите, товарищ старший сержант, а на фронте страшно? — спросил кто-то из ребят.

— Конечно, страшно. Страх — он как корь. Ею почти все болеют в детстве, но, переболев, вылечиваются на всю жизнь.

Конечно, всем хотелось жить. Некоторые говорили: «Пусть убьют, но как хочется хоть одним глазком взглянуть, а какой будет жизнь после войны!»

Не исключением был и Дышинский. От сотен тех, кто вместе с ним две недели назад вступил на прокаленную огнем и распаханную осколками землю Сталинграда, остались единицы. Но погибшие своей смертью обеспечили успех, не пропустили немцев дальше.

Да и он был на волоске от гибели. В своем письме к матери Владимир делился: «Пробыл на фронте всего 15 дней. 31 октября был ранен. Очень и очень жаркие бои. Вся земля перерыта снарядами, бомбами, минами. Здесь я узнал, что такое война. Правда, нужно сказать, что особо выдающегося геройства не проявил, но всегда был самый первый. И это, может быть, спасло меня».

Так скромно писал он матери о своем участии в этих боях. А ведь мог бы рассказать о многом.

Так, например, 25 октября поредевшие в боях батальоны бригады перешли в наступление в общем направлении на север, вдоль Волги.

Дышинский не раз видел, как моряки перед атакой сбрасывали с себя солдатские гимнастерки, свое новое обмундирование, доставали из вещмешков и натягивали на себя тельняшки, сберегаемые как святыню, и, закусив зубами концы ленточек бескозырок, поднимались из своих траншей и в полный рост, упрямо, ощетинившись остриями штыков, шли вперед под огнем врага. Порой им не хватало солдатского умения, но отваги было не занимать. Команда «Вперед!» заслоняла со бой все. Она оставляла позади все прожитое ими, все личное. Они успевали только ободряюще и открыто взглянуть друг на друга, дескать, нам все нипочем! Сначала о ни двигались молча. Вражеские пули уж е косили их цепи. Молча идти им становилось тягостно, невмоготу. И крик «Полундра!» вырывался из их простуженных глоток, как стон, как прощальный плач, как вопль отчаяния и клич мести за погибших друзей.