Книга Алексей Константинович Толстой - Владимир Новиков

В переписке Толстой постоянно подчёркивал, что «Посадник» на сегодняшний день его главный труд. Но дело не двигалось. Последнее четвёртое действие так и осталось ненаписанным. Но и в существующем виде «Посадник» представляет собой крупное художественное произведение. Поэт показал себя незаурядным мастером сценической интриги. Вообще, при чтении «Посадник» кажется законченной пьесой, где основные сюжетные линии доведены до логического конца. Именно поэтому она быстро нашла дорогу на сцену. Премьера «Посадника» состоялась на сцене Александринского театра уже в 1877 году. Поэт её не увидел.

В поездках по Европе Алексея Константиновича всё чаше тянуло к местам, овеянным воспоминаниями юности. В Веймаре он посетил вдову сына Гёте, жившую в доме великого поэта. Об этом Толстой писал жене 4 сентября 1869 года:

«Я был… у Оттилии Гёте, которой очень хотелось со мной познакомиться и которая тотчас стала говорить мне про „Ивана“ и сказала, что это „единственное произведение, которому вы прощаете отсутствие любви и где вы охотно этого не замечаете“… Она живёт в доме Гёте, где ничего не переменилось и так дышит временем за 50 лет тому назад: та же мебель и на том же месте, и она сама принадлежит тому времени, и много говорит про Гёте. Как-то всё пахнет пылью, молью, кофеем и старушкой — и грустно и Хорошо.

Этот дом считался когда-то роскошным, а он не в пример беднее нашего Краснорогского. И гипсовые статуи под бронзу там стоят, и ими, верно, Гёте гордился».

Последним крупным произведением А. К. Толстого стала поэма «Дракон», написанная терцинами и, по замыслу автора, представляющая собой «якобы перевод с итальянского». Сюжет — из эпохи войн гвельфов и гибеллинов, то есть времени Данте.

В письме Каролине Сайн-Витгенштейн поэт вкратце пересказывает содержание поэмы: «Оружейник из Милана рассказывает, что он служил в армии гвельфов во время войн с Барбароссой, и после проигранной битвы, в которой был убит их вождь, ему было поручено этим умирающим вождём доставить весть в Киавенну. Он отправляется в горы со своим учеником, и они сбиваются с пути. Они влезают на вершину, чтобы осмотреться, и там видят спящего дракона, которого вначале принимают за изваяние. Ученик бросает в него камнем; дракон медленно просыпается, оживает, спускается в долину и начинает с того, что съедает их лошадь, которая привязана к дереву. Затем он добирается до поля битвы и пожирает тела их убитых товарищей, — всё это они видят с вершины скалы. Достигнув Киавенны, они её находят в руках гибеллинов; затем следует взятие и разрушение Милана. Рассказчик считает появление дракона знамением, относящимся к Барбароссе, и кончает тем, что проклинает те города, которые перешли на его сторону. Всё достоинство рассказа состоит в большом правдоподобии невозможного факта, которое моя жена, совершенно расходящаяся со мной в литературных взглядах, называет грандиозным. На мой вопрос, может ли это сойти за перевод поэмы, современной происшествию, моя жена отвечает: да. Что касается меня, то мне она нравится; но где такой автор, которому бы не нравилось произведение, только что оконченное?!»

Летом 1875 года, будучи в Карлсбаде, Толстой читал «Дракона» Тургеневу и Стасюлевичу. Поэма их восхитила, особенно Тургенева, сказавшего, что Алексей Толстой достиг подлинно «дантовской образности». Однако они считали неудобным выдавать за перевод то, что на самом деле является оригинальным произведением. Толстой, смеясь, говорил, что пусть тот, кому охота, роется в старых итальянских рукописях в поисках первоисточника. Всё же он зачеркнул слово «перевод», оставив «С итальянского». С этим подзаголовком «Дракон» был напечатан в «Вестнике Европы» (1875. № 10). И этого поэт уже не увидел.

Завершив «Дракона», Толстой начал работать над циклом охотничьих воспоминаний. Лишне говорить, сколько интересного скопилось в его памяти и просто просилось на бумагу. Но, к сожалению, рукопись до конца не была доведена. Судьба её неизвестна. Ходили слухи, что она оказалась у Софьи Хитрово и по непонятной причине была уничтожена ею. Возможно, работа не продвинулась далее черновых набросков.

При закате жизни Алексей Константинович почти отошёл от лирики. Вот одно из последних его стихотворений:

Прозрачных облаков спокойное движенье. Как дымкой солнечной перенимая свет, То бледным золотом, то мягкой синей тенью Окрашивает даль. Нам тихий свой привет Шлёт осень мирная. Ни резких очертаний. Ни ярких красок нет. Землёй пережита Пора роскошных сил и мощных трепетаний; Стремленья улеглись; иная красота Сменила прежнюю; ликующего лета Лучами сильными уж боле не согрета, Природа вся полна последней теплоты; Ещё вдоль влажных меж красуются цветы, А на пустых полях засохшие былины Опутывает сеть дрожащей паутины; Кружася медленно в безветрии лесном, На землю жёлтый лист спадает за листом; Невольно я слежу за ними взором думным, И слышится мне в их падении бесшумном: — Всему настал покой, прими ж его и ты, Певец, державший стяг во имя красоты; Проверь, усердно ли её святое семя Ты в борозды бросал, оставленные всеми, По совести ль тобой задача свершена И жатва дней твоих обильна иль скучна?

Об этом стихотворении Алексей Толстой писал Каролине Сайн-Витгенштейн 5 февраля 1875 года:

«Со мной случилась странная вещь, которую я хочу Вам рассказать: во время моей большой болезни в деревне, так как я не мог ни лечь, ни встать сидя, я как-то ночью принялся писать маленькое стихотворение, которое мне пришло в голову. Я уже написал почти страницу, когда вдруг мои мысли смутились, и я потерял сознание.

Пришедши в себя, я хотел прочесть то, что я написал; бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке, окружающей меня, не изменилось, — а вместе с тем я не узнал ни одного слова в моём стихотворении. Я начал искать, переворачивать все мои бумаги, и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что я писал бессознательно, а вместе с тем мною овладела какая-то мучительная боль, которая состоит в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль.

Это мучительное состояние становилось так сильно, что я пошёл будить мою жену; она, с своей стороны, велела разбудить доктора, который велел мне сейчас же положить льду на голову и горчичники к ногам, — тогда равновесие установилось. Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно, недурно и напечатано в январской книжке этого года „Вестника Европы“…

Во всяком случае, это — явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство — хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание — но я не желал бы ещё раз пройти через это, так как это чувство очень тяжёлое и даже страшное. В том, что я написал, есть какого-то рода тяжёлое предчувствие — близкой смерти».

Примерно за год до кончины Алексей Константинович, чтобы избавиться от мучительных болей, стал впрыскивать себе морфий; он надеялся также, что морфий воскресит его угасающие творческие потенции. Но это оказалось роковым решением. Морфий окончательно подорвал его силы. Поэт почти не поднимался с кресла. Ежедневно его вывозили в каталке на прогулку в сосны. Здесь больному становилось легче, поэтому по всему дому были расставлены кадки с водою, в которых, словно лес, высились молодые срубленные сосенки.