Книга Россия белая, Россия красная. 1903-1927 - Алексей Мишагин-Скрыдлов

Что касается нас, из семьи мы остались вдвоем: моя жена и я. В июне 1926 года матушка прислала мне из Парижа контракт от французской кинокомпании «Стандард-фильм». Я полагал, что, имея его, будет легче добиться визы для нас с женой. Но пошлины за получение паспорта были очень высокими. За себя и жену я, принеся документы и прошение о визе, должен был заплатить аванс в пять тысяч двести франков. При этом я еще пользовался скидкой, предоставляемой артистам. Только лица, ехавшие по поручению государства, платили минимальную цену: четыреста франков.

Чтобы собрать более пяти тысяч, я распродал все, что имел, включая концертное пианино. Я ждал ответа до сентября. Наконец он пришел: отказать. Мне вернули аванс за вычетом небольшой суммы, пошедшей на мелкие расходы.

Что делать? Как раз в это время Советы реформировали мобилизационную систему своей армии. Всякий мужчина, годный носить оружие, вызывался в военкомат и ставился на учет либо в армию, либо в милиционные формирования. Бывших дворян и буржуа из предосторожности приписывали к тыловым частям. Я был удивлен, узнав, что военные власти считают меня годным к воинской службе без всяких ограничений. Они мне сообщили, что негативные моменты (мое происхождение и больное сердце) могли бы послужить причиной моей комиссации в случае войны, но, учитывая мою известность как артиста и в знак уважения ко мне…

Это было лестно, но по многим причинам тревожно. Уж коль скоро в силу обстоятельств я не стал белым воином, становиться красным солдатом я не хотел тем паче.

Эти обстоятельства усилили мое желание покинуть Россию. Но как это сделать, если нам с женой отказано в визах? Может быть, уехать порознь и в разное время будет легче, чем вместе? После колебаний, конфиденциальных демаршей и переживаний, о которых считаю излишним здесь распространяться, мы с женой решили, что первым поеду я. Ведь я был последним мужчиной, носившим фамилию Скрыдлов. В своей политике, становящейся все более экстремистской, Советы, несмотря на их внешнюю любезность, видели в моей фамилии лишь имя одной из тех старинных дворянских семей, представителей которых в стране оставалось все меньше. Мой выезд был и так затруднен из-за предшествовавших выездов матери и сестры. Вместе с женой меня не выпускали. А если бы первой уехала жена, меня бы тем более не отпустили: я бы навсегда остался заперт в советской России. Если же я поеду первым, у нас оставалась надежда, что через некоторое время жене тоже дадут визу. Все представители дворянства в то время были вынуждены действовать таким образом; семьи расставались, первым уезжал тот, кому легче было это сделать.

Я подал новое прошение на совместный выезд. Мне вновь отказали. Тогда я написал прошение на предоставление визы мне одному. Мне заметили, что в перечне родственников, живущих за границей, я не указал одну кузину – графиню Замойскую. На мои слова, что мне стало трудно работать (в 1926–1927 годах руководители киностудий и театров стали очень подозрительными) и я хотел бы год поработать за границей, мне ответили, что, если я этого хочу, мне будет облегчен доступ на русскую сцену. Председатель ГПУ Мессинг[39]лично дал мне знать, что, если я не имею работы (что его удивило бы), он даст мне рекомендацию, с которой меня примут в любой театр. Это означало, что я попадаю в число протеже ГПУ. Ловушка была поставлена очень ловко. Мне пришлось отступить.

Я выждал немного, потом вновь подал прошение, больше для очистки совести. И вот однажды, утром 26 мая 1927 года, меня вызвали в ГПУ и сообщили, что мой паспорт (только мой) готов и я должен заплатить три тысячи франков, чтобы получить его на руки. Пришлось попросить о небольшой отсрочке: у меня не было необходимой суммы. Не могло быть и речи о том, чтобы ее занять: обычно у людей имелось не больше трехсот франков. Единственной моей надеждой было организовать концерт. Но на это требовалось несколько дней. Я никак не мог взять в руки паспорт, так долго ожидаемый и так неожиданно полученный. Казалось, он вот-вот от меня ускользнет. Концерт я мог организовать самое раннее 12 июня. Возможно, удалось бы уговорить ГПУ подождать, но я не знал тайных планов этой организации. Не знал я и чему обязан неожиданной милостью, оказанной мне. Немного позже я узнаю, что оказалось достаточно просьбы одной моей хорошей знакомой к председателю ГПУ, чтобы был снят запрет на мой выезд.

Наконец, 13-го утром я прибежал в ГПУ со сбором за вчерашний мой концерт, которого хватило для оплаты пошлины на паспорт. Мне его выдали на руки. Новость о моем скором отъезде быстро распространилась, и один импресарио попросил меня дать 18-го концерт в Новгороде, до которого всего несколько часов езды от Ленинграда и в котором меня всегда хорошо принимали[40]. Импресарио рассчитывал, что, объявив мой концерт как прощальный, он получит особо крупные сборы, мне он предложил повышенный гонорар. Но я назначил отъезд на 17-е; несмотря на необходимость заработать хоть сколько денег на дорогу и оставить что-нибудь жене, неприятные предчувствия подгоняли меня, и я отказался.

17-го я сел в поезд до Ревеля. Не буду описывать переполнявшие меня чувства, когда колеса начали вращаться, когда стали удаляться силуэты жены, родственников и друзей, неподвижно стоящих на перроне, ставшем мне вдруг таким родным. На этой земле я родился, жил, страдал, любил, в этой земле покоился мой отец и многие поколения предков. Сейчас моя родная земля удалялась, а я не знал, увижу ли ее еще когда-нибудь.

Служащие вокзала не могли скрыть удивления при виде странного русского, уезжающего за границу и при этом плачущего. Они-то привыкли к тому, что эмигранты выражают совсем другие чувства.

ГПУ так часто отправляло телеграммы с приказом задержать на границе уезжающего, даже если у него все документы были в порядке, что сердце мое болезненно сжалось, когда поезд остановился на последней станции перед Эстонией. Но у меня всего лишь проверили паспорт и содержимое двух чемоданов, которые мне позволили взять с собой[41].