Книга Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

Однако Уайльд не бросал своего «сердечного возлюбленного» Бози, к которому продолжал пылать страстной платонической любовью. Он чуть ли не каждый день обедал вместе с ним. Как-то раз, устроившись за столиком в «Кафе Рояль», друзья заметили «багрового маркиза». Взаимная ненависть отца и сына, главная причина которой заключалась в привязанности Бози к матери, подвергавшейся чудовищным оскорблениям со стороны мужа, еще не выплескивалась тогда на всеобщее обозрение. Поэтому Бози спокойно направился к столику Куинсберри, чтобы пригласить его присоединиться к ним. Уайльд пустил в ход все свое обаяние и остроумие, и через десять минут маркиз хохотал во все горло, жадно прислушиваясь к уайльдовскому монологу. Тем временем Дуглас потихоньку исчез; Куинсберри и Уайльд остались в обществе друг друга до самого вечера и расстались лучшими друзьями. Сам Куинсберри в письме, написанном сыну на следующий день, подтверждал, что изменил свое отношение к Уайльду. Он даже хотел взять назад все, что говорил ранее: оказалось, что Уайльд совершенно очарователен и бесконечно остроумен; Куинсберри уже не удивлялся тому, что Бози от него без ума. Кроме того, Уайльд, как оказалось, был близко знаком с его друзьями — лордом и леди Грей: для сноба-маркиза это известие стоило любых рекомендаций. Бози пришел от письма в полный восторг.

Тем не менее мать Бози, которая принимала у себя Оскара Уайльда и его жену только для того, чтобы доставить удовольствие сыну, не разделяла этого мнения. Однажды, когда Уайльд с супругой приехали на уик-энд в ее родовое поместье в Бракнелле, она пригласила его прогуляться по осеннему парку и завела разговор о том, насколько тщеславен и экстравагантен бывает порой в своих поступках Бози, давая тем самым понять собеседнику, что столь близкие отношения между известным обществу человеком и юношей неизбежно дадут почву для различных сплетен. Она не понимала, что Уайльд влюблен и что жизнь его протекала в возбужденном и неистовом ритме, не оставлявшем места для материнских тревог. Этот человек, готовый пренебречь собственной женой и транжирить время и деньги вместе с Бози в обществе Тейлора, человека крайне сомнительной репутации, не считал важным, чтобы Бози прислушивался к мнению матери.

Вместе с тем Уайльд чувствовал, что ему не удастся закончить пьесу в лихорадочной и полной страстей атмосфере Лондона. В конце октября он арендовал у леди Маунт Темпл ее имение Баббакумб Клифф, расположенное близ Торбэй. В своем письме к ней, отправленном из Бурнмаут, он писал: «Уважаемая и любезная графиня, с детьми богов не принято спорить, поэтому я подчиняюсь Вашему решению без малейшего звука, за исключением слов признательности и благодарности… Я собираюсь поработать над двумя пьесами, одна из которых будет написана белым стихом, и знаю, что покой и красота Вашего дома смогут создать для меня такую обстановку, когда я услышу неслышное и увижу невидимое»[416]. Маленький рыбачий поселок, расположенный на западном берегу бухты Торбэй на самой вершине отвесной скалы, спускающейся прямо к воде, как нельзя лучше подходил для спокойной жизни, к которой стремился писатель. Поселок представлял собой нагромождение старомодных и полуразрушенных домишек, приютившихся у подножия скалы, основание которой омывалось приливом. В порту, будто врезавшемся в землю, тесно жалась друг к дружке целая флотилия рыбацких лодок; причал, окутанный смешанным запахом озона и гудрона, был завален грудами порванных сетей и обломками весел.

Дом в Баббакумб Клиффе представлял собой живописную усадьбу XVI века, окна которой выходили в чудесный парк, полный деревьев и расположенный в некотором отдалении от моря. Внутреннее убранство было выдержано в прерафаэлитском стиле: гобелены Уильяма Морриса, полотна Берн-Джонса. Устроив Констанс и детей, Уайльд тем не менее вернулся в Лондон, не в силах противиться своей тяге к группе молодых гомосексуалистов, к которым не так давно присоединились Макс Бирбом и Регги Тернер; центром этой группы был он сам. Морис Шваб регулярно посылал к нему все новых «пантер», соблазнявших его так же, если не больше, чем Бози; к последним относился Фред Аткинс, и Уайльд вновь погрузился в мир мужской проституции, который возбуждающе действовал как на чувства, так и на воображение, создававшее образы неких «двусмысленных личностей, вытянувшихся в пестрый кортеж». Постоянные наскоки Бирбома Три, который ждал пьесы, волнения по поводу издания «Саломеи», выход которой ожидался в «Книгоиздательстве Независимого Искусства» с фронтисписом Фелисьена Ропса и посвящением Пьеру Луису. Уайльд разрывался между Баббакумб Клиффом, где ждала его работа, Лондоном с его развлечениями и своей второй родиной — Парижем.

Бози опять вернулся в Оксфорд и погрузился в работу над журналом «Спирит Лэмп», где он публиковал стихотворения Уайльда, Джонсона, Саймондса, а также собственные стихи, удостоенные меланхолической похвалы Оскара, страдавшего от долгой разлуки: «Любимый мой мальчик, твой сонет прелестен, и просто чудо, что эти твои алые, как лепестки розы, губы созданы для музыки пения в не меньшей степени, чем для безумия поцелуев. Твоя стройная золотистая душа живет между страстью и поэзией. Я знаю: в эпоху греков ты был Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон. Почему ты один в Лондоне и когда собираешься в Солсбери? Съезди туда, чтобы охладить свои руки в сером сумраке готики, и приезжай, когда захочешь, сюда. Это дивное местечко — здесь недостает только тебя; но сначала поезжай в Солсбери»[417]. Таково это полное страсти письмо, или стихотворение в прозе, чья судьба будет не менее экстравагантна, чем содержание, поскольку оно окажется в руках у некоего Альфреда Вуда, вместе с которым Дуглас будет замешан в очередном скандале в Оксфорде, и в конечном счете обернется против своего автора во время судебного разбирательства. Кроме того, Пьер Луис, к которому тоже неизвестно каким образом попадет это письмо, опубликует именно в «Спирит Лэмп» его рифмованное переложение, выполненное никому не известным поэтом; это лишний раз доказывает его подозрительную близость с уайльдовским окружением:

Гиацинт, о мое сердце, белокурый, шаловливый, Чьи глаза морскою синью светозарно горят, Рот же пурпуром объят, словно дней моих закат, Я люблю тебя, дитя, Феба баловень счастливый.

Голос твой нежней, чем лиры сладостны переливы, Что, в ветвях играя с ветром, тихим шелестом звучат, Стоит лишь рукою тронуть кудрей шелковый каскад, Венчанный душистым хмелем и акантом прихотливым.

Ты ныне прочь спешишь, влеком разгадкой тайны К Геракловым столпам, где в сумраке печальном Спит Древности душа. Что ж, там омой персты

И возвращайся вновь, мне слишком нужен ты, О Гиацинт! Твой облик идеальный Мне грезится средь роз в садах моей мечты [418].

Если относительно связи Луиса с этой группой остается теряться в догадках, то можно в очередной раз констатировать, что, каким бы беззаботным ни казался Уайльд, в своих письмах к Бози и к остальным он идеализирует опасную для себя реальность, в которую сам бросается без оглядки и которая хранит его тайну, так скоро и даже преждевременно переставшую быть таковой. В этом и заключался смысл фразы, которая прозвучала как взрыв посреди пустых дел, отвлекавших его внимание: «Только легкомысленные люди не судят по наружности. Тайна мира заключена в том, что мы видим, а не в том, чего не видим»[419].