Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

Остановились в одной деревне пообедать. Поленом я отбил дверь первого попавшегося дома, вошел. В двух комнатах валялась перекувырнутая мебель, с виду совсем не крестьянская — дубовые столы, ореховые резные шкафы, кресла. На полу была рассыпана битая посуда, стекло, бумажки, книги. Я поднял одну в кожаном переплете с тисненным золотом заглавием: «Goethe's Werke Faust 2-te Teil». Комментарии излишни.

Мы поехали дальше на юг вдоль Волги. Стали попадаться русские деревни с невзрачными глинобитными хатенками под соломенными крышами; деревни раскинулись на голых местах, без деревьев и палисадников, с плохими колхозными постройками.

На мне было одето, начиная от нижней сорочки и кончая одеялом и казенным брезентом, всего 12 одежек. И все же, сидя на бочках, продуваемый ветром и морозом, я жутко мерз. На третий день, когда часть бараньих туш переехала в наши желудки, а часть была украдена из-под носа очередных нерадивых ночных дежурных, я пересел в крытую машину, где было очень тесно, но сравнительно теплее.

Навстречу все чаще и чаще попадались машины, многих обгоняли мы, многие обгоняли нас. На юг шли тяжело груженные, на север — порожняк. Нас обогнал на легковой машине полковник Прусс. Он вылез, одетый в длинную медвежью доху, приветливо помахал нам ручкой, забрал от нас капитана Разина и помчался дальше.

Наконец, на четвертый день, в сумерках из-за Волги стал доноситься глухой рокот. Чудесные фейерверки играли на небе. Чем дальше мы ехали на юг, тем громче слышался беспрерывный рокот. Казалось, множество мальчишек бегали и прыгали по железной крыше.

Там, напротив нас, на правом берегу Волги шел спектакль, за которым тогда с содроганием следил весь мир. Как раз начался 5-й акт трагедии под названием «Сталинград».

Ночевали мы очень плохо, все вповалку на полу холодного барака. Следующее утро было морозное и туманное. Вдали беспрерывно гремело и рокотало, но из-за тумана мы ничего не видели. Свернули по дороге направо и поехали через Волгу по деревянной лежневке, проложенной прямо на льду.

И тут я впервые увидел Красную Армию побеждающую. Бойцы были одеты в новые шинели, большинство в валенки, у многих вместо винтовок висели автоматы. И шагали бойцы бодро, и глядели бодро, с улыбками. А сколько из них потом дошло до Берлина?

Впоследствии я несколько раз слышал от многих, не в печати, конечно, о том, что, окружив немцев в самом Сталинграде, не надо было лезть на них с ожесточенными атаками, а ждать, когда враги от голода, от недостатков снарядов сами сдадутся. Победа задержалась бы на два-три месяца, но зато сохранились бы жизни по крайней мере сотен тысяч наших, вот этих самых бодрых бойцов, которых я видел тогда на Волжской переправе.

Мимо нас все двигалась непрерывным потоком военная техника: пушки, минометы, снаряды на автомашинах… И опять шли молодец к молодцу — одно подразделение за другим. Меня явно удивило то, что уж очень много среди них было девчат, которые чересчур бойко глядели и галдели.

Переехав Волгу, мы попали в город Красноармейск, бывшую Сарепту, сильно разрушенную. Но путь наш лежал еще дальше, теперь прямо на юго-запад. Громыхание битвы постепенно отдалялось.

Вдруг наша машина встала. Шофер подбежал к задним колесам и сказал нам:

— Хотите посмотреть на убитого Фрица? Я вас к нему подвезу.

Не получив ответа, он сел в кабину и проехал метров тридцать, вновь остановился.

У самой дороги лежал, широко раскинув руки, мертвец, в кальсонах и босиком. Его синие пальцы на ногах растопырились, глаза были открыты, рот странно улыбался.

Многие из нас впервые увидели убитого. Мы смолкли, уставились на него. В мертвеце всегда таится что-то манящее — хочется взглянуть ему прямо в глаза. И страшно, и противно, и одновременно притягивает. Я отводил взор в сторону и снова невольно поворачивал голову и смотрел в оскаленный, обрамленный черными усиками рот, в свинцовые, безучастные глаза…

Все вздохнули с облегчением, когда машина тронулась.

Трупы стали попадаться все чаще, то в одиночку, то по нескольку — вповалку один на другом — и все полураздетые, разутые.

Мы ехали, и следы войны мелькали мимо нас, подобно кадрам кинокартины. Впервые я видел эти следы так близко.

Вот стояли два обгоревших наших танка, вот сломанные, изуродованные автомашины, дальше — подбитые пушки. И всюду земля была изрыта, исковеркана, опутана колючей проволокой. Дома стояли без крыш — разваленные, обгоревшие, словно обгрызенные.

Ночевать мы остановились в большом населенном пункте Цаца, неоднократно упоминавшемся в сводках Информбюро.

Некоторые улицы были целы, другие превратились в ряды обугленных уродливых печей, похожих на фантастические постройки марсиан.

Когда мы разгружались, мимо нас провели партию военнопленных немцев, человек 200. Одетые в грязно-зеленые шинели, обвязанные по-бабьи платками, грязные, небритые, изможденные, они шли медленно, тупо глядя в землю. У многих на ногах вместо обуви были навернуты тряпки.

Один из них отстал. Конвойный подскочил к нему:

— Ком, ком!

Немец стал быстро объяснять по-немецки, показывая на свои ноги. Конвойный замахнулся прикладом, немец не шел… И тогда произошло то, что я увидел в первый раз и к чему за всю войну так и не смог привыкнуть…

Выстрел был одинокий и негромкий. Один человек рухнул, как мешок, а другой человек, вскинув винтовку на плечи, побежал догонять остальных.

Я внес вещи в дом и вернулся.

Громадный, рыжий, небритый немец лежал на спине и был еще жив. Кровь чернела у него на груди. Он изредка ловил губами воздух и затухающим взглядом глядел куда-то мимо меня. Подошли две женщины и стали плакать.

— Чего вы плачете, — сказал кто-то, — он ваши хаты сжег.

Самое страшное в смерти — это ее простота. Вот, жил человек, стремился к чему-то, кого-то любил. Его любили… И достаточно нажима пальцем на спуск винтовки и девяти граммов свинца… И все летит к черту…

Вернувшись, я узнал, что в бывшем колхозном овощехранилище заперто человек сто пленных немцев и что их уже целых две недели как не кормят, а местные жители приносят им только воду.

Да, в те дни, когда началась массовая сдача немцев и румын в плен, наше командование совершенно не подготовилось к тому, что прибавляются сотни тысяч человек едоков без аттестатов, тем более что снабжение и наших-то войск по обеим одноколейным магистралям — из Поворина на Гумрак и из Саратова на Эльтон — шло с большим трудом и подчас с перебоями.

Я пошел смотреть на пленных. Длинное здание овощехранилища было выкопано в земле. Я нагнулся и заглянул в маленькое окошечко, заколоченное решеткой, и увидел страшные, исхудалые, безумные, черные лица. Десятки пар глаз, полные отчаянья и надежды, смотрели из темноты…

Много спустя мне рассказали, что Гофунг в тот день променял килограмм хлеба на золотые часы. Что ж, кто-то, быть может, спас свою жизнь.