Книга Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока - Жерар де Нерваль

Вскоре я привык к этому дикому приморскому уголку, и он показался мне очаровательным. Здесь царили покой и прохлада, а причудливые пейзажи превосходили самую изысканную фантазию. С одной стороны возвышались сумрачные горы Ливана, их вершины переливались всевозможными оттенками, а на склонах белели многочисленные друзские и маронитские деревни и монастыри, возвышающиеся друг над другом, и так на восемь лье до самого горизонта; с другой стороны под сверкающей снегом горной цепью, тянущейся до мыса Бутрум, амфитеатром расширялся Бейрут, а над ним — еловая роща, посаженная эмиром Фахр ад-Дииом, чтобы остановить пески пустыни. Зубчатые стены, башни и замки из красноватого камня, со стрельчатыми сводами придают этой стране сходство с феодальной Европой, какой она выглядит на миниатюрах из старинных рукописей, повествующих о приключениях рыцарей. Картину оживляют стоящие на рейде франкские корабли; их так много, что они едва умещаются в тесном порту Бейрута.

Итак, этот бейрутский карантин был неплохим провождением времени. Мы либо грезили в густой тени смоковниц и фиговых деревьев, либо взбирались по живописным скалам, окружавшим небольшую бухту, о которую как бы нехотя разбивались морские волны. Она напоминала мне скалистые гроты Нереид. Так мы проводили большую часть дня, вдали от остальных обитателей карантина, мы лежали на зеленых водорослях или лениво боролись с пенными волнами. На ночь нас запирали в павильоне; соседство москитов и прочих насекомых делало наше пребывание там менее приятным. Приспособление, о котором я уже говорил, — специальная накидка с маской из кисеи, которая защищала лицо, — очень нас выручало. Наша еда состояла из хлеба и соленого сыра, ими нас снабжала общественная трапезная; к этому следует добавить яйца и кур, которые приносили крестьяне с гор; помимо этого каждое утро около ворот резали баранов, их мясо продавали по одному пиастру (двадцать пять сантимов) за фунт. Наконец, кипрское вино, бутылка которого стоила полпиастра, делало наши трапезы достойными лучших домов Европы; правда, кипрское вино обладает сладковатым вкусом, оно быстро надоедает, если его пить каждый день за обедом, я предпочитаю золотистое ливанское вино, которое своей сухостью и крепостью немного напоминает мадеру.

Однажды нам нанес визит капитан Николас в сопровождении двух матросов и юнги. Мы встретились как добрые друзья; он привел с собой хаджи, тот подобострастно пожал мне руку, наверное опасаясь, как бы я не привлек его к ответу, когда меня освободят и я отправлюсь в Бейрут.

Я, со своей стороны, держался очень доброжелательно. Мы вместе пообедали, и капитан пригласил меня остановиться у него, если я буду в Триполи. После обеда мы отправились гулять вдоль берега; отведя меня в сторону, он указал глазами на рабыню и армянина: они беседовали, сидя у самого берега. Несколько слов на смеси франкского и греческого донесли до меня его мысль; я ее отверг с подчеркнутым недоверием. Он покачал головой и вскоре сел в свою шлюпку, тепло со мной попрощавшись. «Капитан Николас, — говорил я себе, — все еще не может примириться с моим отказом обменять рабыню на юнгу». Однако сомнение все-таки закралось мне в душу, уязвив по крайней мере мое самолюбие.

Понятно, что после бурной сцены, происшедшей на корабле, в отношениях между мной и рабыней сохранялась некоторая холодность. Было произнесено то непоправимое слово, о котором так хорошо писал автор «Адольфа»[64], эпитет «гяур» меня глубоко оскорбил. «Итак, — говорил я себе, — она легко дала себя убедить в том, что у меня нет на нее прав; более того, то ли самостоятельно, то ли по наущению она пришла к выводу, что принадлежать мужчине более низкой (по ее мусульманским понятиям) расы для нее унизительно». Жалкое положение, в котором пребывает христианское население на Востоке, сказывается даже на отношении к европейцам: их боятся на побережье благодаря демонстрации могущества, какую постоянно являют европейские корабли, но в глубинных районах, откуда родом эта женщина, предрассудки еще сохранились.

Вместе с тем я с горечью должен был признать, что в этой наивной душе таилось притворство; мне казалось, что глубокая религиозность должна была уберечь ее от этой низости. В то же время я не мог не признать за армянином некоторых достоинств. Он был молод и красив особой азиатской красотой; в его лице чистота сочеталась с мужественностью, что свойственно народам, родившимся в колыбели человечества; иногда казалось, что он — прелестная девушка, которой пришла фантазия переодеться мужчиной; впрочем, его костюм, за исключением головного убора, лишь частично нарушал эту иллюзию.

И вот, подобно Арнольфу[65], я слежу за проявлениями их отношений, я понимаю, что смешон вдвойне, ибо помимо всего прочего являюсь ее хозяином. Я рискую быть одновременно обманутым и ограбленным и твержу, словно ревнивец из комедии: «Что за обуза стеречь женщину!» «Однако, — почти тотчас же убеждаю я себя, — в их поведении нет ничего предосудительного, он ее развлекает, забавляет своими историями, говорит ей тысячу любезностей, когда же я пытаюсь изъясняться на ее языке, то произвожу, наверное, такое же комическое впечатление, как англичанин — холодный и неуклюжий северянин — на наших женщин. Да, у левантинцев есть та пылкость, которая особо привлекает женщин».

Признаюсь, начиная с этого момента мне стало казаться, что они обмениваются нежными словами, украдкой пожимают друг другу руки даже в моем присутствии. Некоторое время я размышлял об этом, затем принял твердое решение.

— Друг мой, — обратился я к армянину, — что вы делали в Египте?

— Я был секретарем у Туссун-бея; я переводил ему французские газеты и книги, писал за него письма турецким чиновникам. Он внезапно умер, меня уволили, и вот я здесь.

— А что вы намереваетесь делать дальше?

— Поступить на службу к паше Бейрута; я знаком с его казначеем, тоже армянином.

— А не собираетесь ли вы жениться?

— У меня нет денег на калым, а без него никто не выдаст за меня свою дочь.

«Ну что ж, — сказал я себе после минутного раздумья, — проявим великодушие, осчастливим эту пару». Я умилился собственному благородству, ибо одновременно освобождал рабыню и устраивал счастливый брак, разом становясь благодетелем и отцом. Я взял армянина за руки и спросил:

— Она вам нравится? Женитесь на ней, она — ваша!

Я хотел бы призвать весь мир в свидетели этой волнующей патриархальной сцены: армянин — удивленный а смущенный моим великодушием, сидящая подле нас рабыня, не понимающая, о чем разговор, по, как мне казалось, настороженная и задумчивая.

Армянин воздел руки к небу, словно мое предложение изумило его.

— Как! — сказал я ему. — Несчастный, ты колеблешься! Ты соблазняешь женщину, которая принадлежит другому, ты отвращаешь ее от ее обязанностей и не хочешь взять в жены, когда тебе предлагают!

Но армянин не внял моим укорам. Он стал энергично протестовать. Ему и в голову не приходило то, о чем я подумал, его глубоко огорчало подобное предложение; он поспешил сообщить об этом рабыне и призвал ее в свидетели своей искренности. Поняв, о чем я говорил, она всем своим видом показала, что глубоко оскорблена, и прежде всего предположением, что она могла обратить внимание на простого райю — прислужника то ли турок, то ли франков, нечто вроде яхуди (еврея). Итак, капитан Николас внушил мне ложные опасения и поставил меня в смешное положение. Вот оно, коварство греков!