Книга Дело марсианцев - Олег Никитин

– Да какие у нас с графом могут быть тайны? Вон как он меня ночью-то согревал, прямо страсть.

– Господь вам судья, говорите что хотите, только я уши заткну, – с дрожью в голосе проговорила Глафира. – Стыдно должно быть фривольные вирши прилюдно читать, которые для домашнего только альбома и годятся.

– Стихи, стихи! – дурашливо вскричала Манефа. – А то спать не буду, вот вам крест, примусь чихать и сморкаться. Что молчишь-то, Тиша?

Тот протяжно выдохнул, не видя способа ублажить разом обеих девиц. Манефа была дорога ему как возлюбленная, подарившая ночью подлинное счастие, пусть она и насмехается над поэтом то и дело. Глафира же была сестрою близкого друга и вызывала в Тихоне чувство, сходное с братским. Обидеть ее хоть словом казалось ему кощунственным.

– Ладно, слушайте, – обреченно молвил он и принялся читать самое свое, пожалуй, невинное стихотворение – из срамных, «понятно», а не тех, что он тщился сочинить для журналов.

Речь в нем, как водится, шла о встрече двух одиноких людей, которая с неизбежностью завершилась более близким знакомством – и вот каким возвышенным образом:

…И самым кончиком мизинцаКоснулся вашего чела,Сказав: «Замрите! Тут кружитсяНе то оса, не то пчела.Её я прогоню. Уйди же,Ужасный маленький аспид!А Вы, сударыня, я вижу,Решили – у меня… свербит?Напрасно, я простой прохожий,Взыскующий, чтоб жала ядВ такой чудесный день погожийНе отравлял бы всех подряд…»Я не просил у Вас прощеньяЗа этот вызов роковой,Весь озабочен впечатленьем,Что произвел своей игрой.А Вы, признательности полны,На грудь мою упали вдругИ к берегу, вздымая волны,Свели. И увлекли на луг.

В общем, ни единого неприличного слова Манефа от него не дождалась, если рассчитывала. Не раз она хихикала, порой весьма громко, Глафира же напряженно молчала, не издав ни звука.

– Вот и все, – сказал поэт.

– У-у-у, – протянула девица Дидимова и свистнула. – Где про любовь-то? Про жаркую любовь где? С поцелуями и прочими сообразными штучками.

– А про что были стихи? – удивилась Глафира.

– Любви без телесной близости не бывает, милая девушка.

– Бывает! Я, например, Тихона Ивановича с самого детства бескорыстно люблю, платонически, в отличие от некоторых.

Вместо ответа Манефа оглушительно засмеялась, что вызвало у нее глубокий натужный кашель – Глафире даже пришлось постучать больной между лопаток, чтобы унять жестокий приступ. Проделала она это едва ли не с остервенением, будто мстя за грубую насмешку над своим светлым чувством.

– Довольно! – не вытерпела Манефа.

Ту и граф Балиор счел нужным вмешаться, строго высказав девицам на неподобающее поведение и неуместный спор. Ему было досадно, что Манефа не оценила подлинной красы стихотворения, ожидая от Тихона голимой похоти. А вот реплика Глафиры Маргариновой, напротив, породила в душе поэта благодарную теплоту.

Он еще долго, как погас огарок свечи и установилась тишина, лежал в темноте и не мог отойти ко сну, и ворочался, переживая нелепые и жуткие перипетии сегодняшнего дня. Еще он представлял, как обе девицы лежат рядышком под одеялом, такие близкие и недоступные одновременно. Ему чудился едва слышный шепот и смешки, как будто они обсуждали между собою что-то забавное. «Неужто болтают на ушко? Что у них общего? Нет, с чего бы?..» От таких дум он старался поскорее избавиться, но лишь шелест возобновившегося дождя наконец принудил его отправиться в гости к Морфею.

Следующее утро оказалось на удивление солнечным. Тихон проснулся от луча света, что посягнул на его ложе, и негромкого звона посуды. Обе девы уже пробудились, но если Глафира суетилась у печи с кастрюлею, то Манефа пока нежилась на полатях. Может, она и вовсе не собиралась слезать с них.

– А вот и граф Балиор восстал ото сна, – заметила праздная девица.

– Доброе утро, Тиша! А твои вещи высохли… Я с них грязь как могла оттерла.

Смущаясь, Глафира подала поэту его аби с кюлотами и даже парик, который, правда, еще хранил остатки влаги. Кое-как прикрываясь одеялом, Тихон напялил одежду, а потом расправил на колене la chancelière. Пудра, естественно, была с него подчистую смыта дождевыми потоками, и будучи не расчесан, смотрелся он неказисто.

– А ведь какой был модный и красивый…

– Мы тебе помилуем, коли без парика пощеголяешь, – лукаво улыбнулась больная.

– Верно, пусть еще посохнет, – поддакнула Глафира. – В походных условиях не возбраняется.

– Кстати, о походе. – Тихон поднялся и стал сворачивать белье с лавки. – Сейчас же после завтрака все вместе отправляемся в Облучково! Промедление грозит нам опасностью, особенно в такой ясный день, когда дым из трубы виден словно на ладони. Эх, лучше бы ты, Глаша, огонь в печи не разводила! Будем верить, что наши тати пока что почивают на обломках жилища или зализывают раны, а иначе они уже бегут сюда с пистолями. Манефа, как ты себя чувствуешь?

– Отвратительно! Пошевелиться не могу… Ох-ох, болит-то как все!

Она откинулась на подушке, хотя до этого весьма бодро подпирала рукою голову, и застонала. В ход пошли шмыганье носом, кашель и даже ненатуральный чих. Все признаки смертельно больной вернулись к девице Дидимовой, словно бы и не уходили. Разве только бледности ее прекрасному челу недоставало, и жар не хотел возвращаться.

– Вот притворщица, – возмутилась Глафира, когда слазила на печь и с пристрастием обследовала Манефу. – Ночью спокойно спала, не бредила, а теперь зачудила, надо же!

– Никуда не поеду, мне дурно, – простонала больная девица. – Рук-ног не чую… Где я, кто я? Où vous m'avez amené, les tyrans?[46] Пить, пить! Умираю… Лекаря!..

– Господи, что же делать? – всполошился Тихон. – Хоть целебный отвар приготовить?

– Mais qui était assis sur le seau le matin?[47] – холодно поинтересовалась Глафира. – Да еще песенку под нос мурлыкала. Вот приедешь в город, будет тебе мсье Полезаев, а здесь я за Гиппократа. И потому говорю: почти здорова!

Манефа бессловесно зашипела в ответ и отвернулась к стене.

Тихон лишь чертыхнулся на такой содержательный спор. У него пока хватало других, более приземленных забот – умыться да под куст сбегать, где он и вымок заново, как ни старался обходить остатки пожухлой листвы на ветвях. Воздух был полон стылой свежести, а почва с ночи похрустывала молодым ледком. Но к полудню, несомненно, должно было сильно потеплеть, поскольку солнце сияло сквозь полупрозрачные кроны деревьев будто летом, отчасти даже согревало.