Книга Мухосранские хроники (сборник) - Евгений Филенко

– Не хочу, – отрезал тот. – Рейтинг знать не хочу, а выпить хочу. Что, Селифан Лукьяныч, не выпить ли нам водки?

* * *

Киря Фарфоров сидел на краю сцены зала «Либерал», свесивши ноги, бледный, изнемогший, но вполне довольный собой и жизнью. Публика сгрудилась в проходе, растолкав насколько возможно ряды кресел, и радостно внимала.

– А вот еще, – сказал Киря. – «Темная ночь», помните? Я ее в школе пел на утреннике. У меня же голос был как у Робертино! Это потом он мутировал в черт знает что… хотя я и сейчас могу, правда ведь?

– Правда! – отвечала публика. – Хреново, но можешь!

– Не Робертино, но, однако же, и не хвост собачий!..

– Сколько ни пей, талант не пропьешь!..

– Но попытаться-то можно! – сострил Киря. Его снова замутило, и он, чтобы отвлечься, обратился к притихшим позади него музыкантам. – Братцы, фанеру гонять вы здоровы, а кто-нибудь умеет играть руками? Чтобы на слух, как живые люди поступают?

– Можно попробовать, – смущенно кашлянув, отозвался соло-гитарист.

– Вы начинайте, я подстроюсь, – сказал клавишник, с блаженной улыбкой вызывая в памяти богатое кабацкое прошлое.

– Кто может, подпевайте, – велел Киря. – Только не-е-ежно, с душой с чувством… это ж такая песня, что ее чувствовать нужно… – Он прикрыл глаза и, дирижируя свободной от специально приглушенного микрофона рукой, вступил: – Темная ночь…

– Только пули свистят по степи… – подхватила публика.

Киря замолчал. Песня текла без него, спокойно и душевно. Он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что никакой публики более не существовало. Никакой темной толпы, орущей и маячащей вскинутыми конечностями в такт непременной барабанной долбежке, никакого бесформенного дикого животного, которое нужно было приручать от концерта к концерту. Его обступали живые люди. У каждого было имя, была личная жизнь. У каждого было лицо. Мужское, женское. Взрослое и совсем юное… хотя что, казалось бы, поколение транса и клубняка позабыло на его концертах? Лица светились изнутри, кто-то улыбался, а у кого-то особенно чувствительного по щекам катились слезы. «Это я сделал, – подумал Киря. – Это мои зрители, и я сделал их счастливыми. То есть, конечно, и песня… но это я собрал их здесь и объединил своим слабым голосом и доброй песней. Такое бывает раз в жизни. Но я велик, как прежде. Не так, как раньше, но все еще немножечко велик. Чуточку, самую малость… хотя и вполне достаточно, чтобы знать: а ведь я живу не напрасно!»

– И тревожная черная степь… – вернулся он в общее созвучье, дабы задать ему правильные темп и тональность.

В том, чтобы задавать темп и тональность, и состояло высшее предназначение профессионала.

* * *

Кабинет директора девятой средней, очень средней школы был невелик. Основное пространство занято было громоздким, под самый потолок, стеллажом с туго вбитыми в полки подшивками документов и папками с завязочками. Также имел свое место старинный, в облупившейся зеленой краске, сейф, на котором теснились кубки, вазы и вымпелы, беспорядочно развешанные на всем, что имело выступающие детали, например – на руке гипсового футболиста и стабилизаторе ракеты с полустершейся надписью «СССР». Возле окна стояло кресло, занятое директором Степаном Тимофеевичем, а по ту сторону просторного, заваленного бумагами стола понуро теснились приглашенные на ковер лица. К слову, ковер действительно был – старый, вытоптанный до такой степени, что и не угадать, какой там изначально предполагался узор.

Математичка Элла Фицджеральдовна, кашлянув, предупредительно осведомилась:

– Может быть, перейдем в актовый зал?

– Не нужно, – сказал директор, обводя тяжелым взглядом пасмурные лица учеников.

Здесь были и участники феерического доказательства теоремы о пределе функции, и обоснователи реализуемости темпоральных перемещений, и второклашки, до икоты напугавшие практиканта-филолога чтением «Двенадцатой ночи» Вильяма нашего Шекспира в лицах и на языке оригинала. Стояли молча, плечом к плечу, как партизаны на допросе. Просторные пятерни старшеклассников покоились на плечах мелюзги, демонстрируя, что здесь своих сдавать не намерены и обижать не позволят.

– Анютин, – наконец нарушил тишину Степан Тимофеевич. – Кто подсунул тебе Шекспира?

– Это он Анютин, – буркнул второклассник, белобрысый и веснушчатый, похожий на Незнайку из детской книжки, и ткнул в бок своего соседа, который на первый взгляд ничем от него не отличался. На второй, кстати, тоже. – А я Глазков.

С этими близнецами с самого начала была путаница. Их родители находились в разводе, и каждый записал одного ребенка на свою фамилию. Но планы по разделу имущества и жилплощади по врожденной житейской несостоятельности (папа-филолог, мама-историк) реального воплощения не снискали, поэтому Анютины и Глазковы продолжали, когда мирно, а когда кое-как, сосуществовать в одной квартире.

– Глазков, – со вздохом произнес директор. – Повторяю вопрос.

– А чего Глазков? – нахохлился близнец. – Чуть что, сразу Глазков… Это Анютин книжку в спальню приволок!

– Анютин… – сказал Степан Тимофеевич.

– А чего Анютин? – отозвался тот и напыжился так, чтобы стать совершенно неотличимым от брата. – Она на столе у папы валялась! Должен я что-то перед сном почитать или нет?

– Не должен, – сказал директор. – Умыться и зубы почистить должен, а остальное…

– А вот и должен! – вступился за Анютина Глазков. – Мама говорила, что читать полезно!

– Живут же люди… – процедил сквозь зубы отрок Пьяных из асоциальной семьи.

– Пьяных, – сказал директор. – Ты с какого… гм… момента времени стал знатоком топологических пространств?

– Не скажу, – буркнул тот, уходя в глухую несознанку.

– Степан Тимофеевич, – обратилась математичка, порозовев. – Это я во всем виновата.

– Любопытно узнать, в чем, – сказал директор и откинулся на спинку кресла, справедливо ожидая, что просвещенья дух нынче уготовил ему открытий чудных[6] в избытке.

– Да ладно!.. – загомонили старшеклассники. – Не наговаривайте на себя… Мы бы и сами рано или поздно…

– Третьего дня, – твердым голосом продолжала Элла Фицджеральдовна, – я в состоянии крайнего разочарования достижениями восьмого «а» в математических дисциплинах допустила необдуманный поступок. А именно: со словами «В наше время мы о таком только мечтали!» бросила, а если точнее – швырнула на парту первого ряда свежий номер «Перельмановского сборника». А поскольку была огорчена и на время утратила самоконтроль, то сразу же удалилась в учительскую. Впоследствии мне стало стыдно за то, что я дала волю эмоциям, и я постаралась вытеснить этот инцидент из памяти как можно скорее. Про упомянутый сборник я попросту забыла…