Книга Покров заступницы - Михаил Щукин

— Боюсь я, дед…

— Ты, как баба, Гриня, заладил одно и то же — боюсь да боюсь. Езжай — кому сказал!

Гриня уехал.

Скрипнули полозья саней за стенами избушки, коротко всхрапнул конь, в печке громко стрельнуло сырое полено. Матвей Петрович прислушался к тишине, которая установилась, и поднялся со своей чурочки, на которой сидел, погрозил пальцем Феодосию:

— Не балуй!

И вышел на улицу встречать Марию.

Он всегда угадывал, когда она шла к нему, всегда чувствовал — вот уже, совсем рядом. И всегда его охватывало необъяснимое волнение и одновременно — радость. Спокойнее, легче дышалось и шагалось веселее, будто кто поддерживал заботливо под руку и всегда был готов поддержать, если оступишься. Во всех делах и заботах, да и в самой жизни, своей и деревенской, ощущал Матвей Петрович невидимое, но постоянное присутствие Марии, иногда даже казалось, что она ходит у него за спиной, подсказывает и охраняет. И вот впервые за эти годы обратилась к нему за помощью, объяснила, не таясь: черные люди стремятся подобраться к ней, задумывая черные замыслы. Он все выполнил. И Гриню с газеткой отправил в город, и в деревне приглядывал — не появятся ли чужаки; и сейчас, вот уже в последние дни, исполнял ее просьбу. А просила Мария подержать еще несколько дней Феодосия в избушке, присмотреть за ним, не давая никуда отлучаться, и, когда она просила об этом, сказала со вздохом:

— Может, и отмолю его, может, душой вновь как Андрейка станет…

Историю Феодосия, пересказанную ему Марией, правда, не в подробностях, Матвей Петрович к тому времени уже знал и сказал, не раздумывая, коротко и ясно:

— Черного кобеля не отмоешь добела.

Мария укоризненно посмотрела на него, чуть качнула головой, но промолчала. И лишь спустя некоторое время спросила:

— Так уважишь мою просьбу, Матвей Петрович? Подержишь Феодосия при себе?

— Какие разговоры могут быть, — отвечал Матвей Петрович, — подержу, конечно. Не на шее же он у меня сидит…

Согласно этому обещанию, данному Марии, он и томился в избушке безвылазно, приглядывая за малахольным мужиком, отмахивался от Грини, который лез с расспросами, а сегодня отправил в деревню нежданного городского гостя, хотя и поверил ему. Ни с чем отправил, не сказав ясного слова, решив для себя так: если надо — пусть ждет.

Не знал он, что ему сейчас делать. Поэтому и ждал с нетерпением Марию, надеясь, что она подскажет ему верный выход.

Она вышла из-за тополей, как всегда, неспешно и плавно. Следом за ней послушно шагал белый конь. Вот они миновали широкую поляну и неслышно приблизились к избушке.

— Здравствуй, Матвей Петрович, — зазвучал протяжный напевный голос.

Он с радостью отозвался:

— И тебе, Мария, мое почтение.

— Знаю, что ждал, да не могла я раньше появиться, прости. Спрашивай…

Матвей Петрович коротко пересказал последние события и спросил: что ему дальше делать?

— Просьба моя прежней остается, пригляди еще за Феодосием. Не знаю, какое время потребуется, все-таки надеюсь я…

На этот раз про черного кобеля, которого добела отмыть невозможно, Матвей Петрович не вспомнил. Лишь кивнул головой безмолвно, давая понять, что просьбу он, конечно, исполнит.

— Спаси тебя Бог, — Мария поклонилась, — а теперь дозволь взглянуть на него…

Молча открыл Матвей Петрович дверь избушки, пропустил Марию, а сам продолжал стоять на крылечке, решив, что третий будет лишним. Но дверь не закрывал.

Мария вошла, остановилась напротив Феодосия, и тот сразу же перестал хихикать, перестал перебирать ногами, затих, опустив голову, сжался, будто усох, и маленькими, неслышными шажками допятился до чурки, сел. Мария подошла к нему еще ближе, положила руку на голову, сказала:

— Вспомни свой путь, он ведь перед тобой лежал — прямой, ровный…

Не стал Матвей Петрович слушать, что она скажет дальше и что ответит ей Феодосий. Твердой рукой закрыл дверь и даже с крылечка спустился. Топтал снег в отдалении от избушки, ждал, когда закончится разговор.

Закончился он не скоро. И закончился, похоже, плохо, потому что Мария, выйдя на улицу, вздохнула горестно и перекрестилась. Взяла коня под уздцы, повела его за собой, но на ходу обернулась и еще раз попросила:

— Пригляди за ним.

Долго стоял Матвей Петрович, глядя ей вслед, до тех пор, пока не исчезла она вместе с конем за тополями и не растворилась бесследно в белом снежном пространстве. Стоял, пока не продрог. Когда он вернулся в избушку, Феодосий встретил его прежним хихиканьем и приплясываньем, бормотал:

— Ручки связаны, личико побито, и никуда не убежишь. Далеко-о повезут…

Хихикая и приплясывая, он, видимо, ждал, что Матвей Петрович заговорит с ним, спросит, о чем он бормочет. Но старик лишь смотрел на него, прищурившись, и усмехался.

8

Яркие, морозные дни с блескучим солнцем сменились затяжной метелью, и Никольск накрыла белесая мгла. На улицах наметало сугробы. Конские копыта, полозья саней и ноги прохожих не успевали их притаптывать и прикатывать, и всем приходилось передвигаться в уброд. Чертыхаясь, добирался до постоялого двора на городской окраине и Гиацинтов, который не смог найти извозчика — все они по такой погоде были нарасхват и, пользуясь случаем, заламывали неслыханные цены. Наклонив голову, прикрывая лицо воротником пальто, он одолел, наконец-то, последний сугроб, выбрался на расчищенную дорожку, которая вела мимо коновязи к приземистому, будто приплюснутому, постоялому двору, где возле крыльца одиноко горел тусклый фонарь. «Ну, если и здесь фортуна не улыбнется, придется придумывать нечто новое. Придумаем. Не могли же они бесследно кануть!» — в последние дни Гиацинтова не покидала уверенность, хотя все его поиски были пока напрасными. Он обходил одну за другой городские гостиницы, заглядывал на постоялые дворы, говорил, что разыскивает своих знакомых, чьи фамилии Целиковский и Кулинич, рассказывал, как они выглядят, но везде получал один ответ: таких здесь не было и в настоящее время не проживают. Захудалый постоялый двор, до которого он сейчас добрался, был последним в списке, который выдали ему в Никольской справочной конторе. Он постоял возле фонаря и толкнулся в низкие двери, обитые толстой кошмой.

За шатким столиком, поставленным прямо у входа, сидел дедок, явно пьяненький, и резал большим ножом толстый шмат сала, весело приговаривая:

— Бегала свинюшка-поросюшка, закололи бедолагу, а радости для пуза невиданно — вот она как, жизнь, устроена. Чудно!

Гиацинтов поздоровался, дедок вскинул на него голубенькие, совсем не выцветшие глаза и еще раз удивился:

— Чудно!

— Я к вам с просьбой, уважаемый, — начал Гиацинтов, — не смогли бы помочь мне…

— Нет, не могу! — и дедок отрезал широкий ломоть сала.