Книга Писатель и балерина - Олег Рой

Ну так что, Федор Иванович?

Добрин вздохнул и подтащил к себе телефонный аппарат.

* * *

Перед тем как шагнуть на сцену, Алина помедлила, припоминая Его слова:

– Ты увидишь меня, когда стрелки покажут полночь. Там, на сцене. Танцевать придется без музыки, но я знаю – ты сможешь. Я тоже жду!

Конечно, она сможет. Она так мечтает Его увидеть – ведь Он столько для нее сделал! И всего-то нужно – станцевать. Как на премьере, только лучше. Наверное, Он появится с охапкой белых лилий… из зала… или, быть может, из боковой кулисы… но в кулисах пусто и темно. Ладно, не важно.

Она глубоко вздохнула и сделала шаг.

Сцена тонула в полумраке, едва разбавленном светом редких «дежурных» лампочек. В зрительном зале и вовсе царила темнота – густая, вязкая. И словно бы дышащая. Словно бы – живая.

Пустое.

Уж будто ей никогда не приходилось репетировать перед пустым и темным залом. Ну же!

Но о каких часах Он говорил? Какие стрелки должны показать полночь?

Точно отвечая ее мыслям, на колосниках мелькнул свет – зажглись два прожектора. Их лучи, сойдясь в одной точке, словно вырезали в центре сцены сияющий круг. И тут же засветился и задник, на котором появилось изображение круглой шкатулки, увенчанной стеклянной фигуркой балерины. И крышка, на которой стояла танцовщица, была циферблатом! Стрелки, похожие на гигантские черные пуанты, замерли на без четверти двенадцать. А должна быть – полночь! Ну… вперед, Алина!

Она начала танец медленно, точно сомневаясь, что делает именно то, что нужно, и заметила краем глаза, что минутная стрелка нарисованных часов под ногами стеклянной балерины дрогнула, сдвинулась… без четырнадцати минут двенадцать! И балерина, стоящая в центре циферблата, тоже начала двигаться!

Алина улыбнулась. Значит, все правильно.

Завершая адажио, она на секунду застыла в арабеске…

Пируэт, антраша, бурре, бриз, еще бриз, еще пируэт, глиссада…

Она летала над сценой все быстрее – то появляясь в скрещенье центральных прожекторов, то выскальзывая из него. Но еще один луч, стремительный, как секундная стрелка, не выпускал ее из светового потока, и непонятно уже было, следует ли луч за ней или ведет ее – и все быстрее кружилась стеклянная балерина в центре черно-белого циферблата. Без восьми минут двенадцать… без трех… без двух…

Темнота зрительного зала уже не была пустотой – она глядела на Алину тысячей глаз, и эти невидимые взгляды как будто подталкивали ее, помогали, поддерживали.

Растворились, пропали прятавшиеся по углам темные фигуры – Петенька с его потными ладошками, Аллочка с ее бредовыми амбициями, гадкий, мерзкий, ужасный Директор и еще более отвратительный Психиатр… Их больше нет! Больше никто не будет ей мешать! Никто! Никогда!

Все длиннее становились прыжки, все выше, все больше они походили на настоящий полет. Она точно парила, зависая над сценой, – как когда-то великий Нижинский. Воздух уплотнился, сгустился, Алина опиралась на него в прыжке, как пловец опирается о воду, как птица опирается о ветер…

Но двигаться в этом сгустившемся воздухе было все труднее и труднее…

И фуэте… только не сорваться… только кружиться, кружиться, кружиться – чтоб кружилась, чтоб не останавливалась стеклянная балерина над безжалостным циферблатом…

Без двух минут двенадцать… без одной…

Зал уже не был темным – он наливался золотым сиянием, дышал, глядел, всплескивал аплодисментами. Изменялся. Это не был уже привычный наизусть зал ее родного театра – это был зал Большого, зал Ла Скала, зал Парижского национального… И она, Алина, была сразу всеми теми, кто оживлял эти залы, заставлял дышать и затаивать дыхание, замирать и разражаться аплодисментами. Она была и Марией Тальони, первой поднявшейся на пуанты, и впустившей в классический балет свободный танец Айседорой Дункан, и вечной «Розой» Тамарой Карсавиной, и Анной Павловой, и Майей Плисецкой, и Алисией Алонсо – и всеми теми, кто будет после…

Просцениум затопили вороха белых лилий. И над ними мощно вздымалась готовая обрушиться в золотую раковину зрительного зала густая, как виолончельное соло, неукротимая, как овация, волна аромата – свежего, прозрачного, острого…

Двадцать секунд до полуночи… Десять… Пять… Четыре… Три…

* * *

– Нет, так не пойдет.

Александр Витальевич, директор издательства «Иволга» и по совместительству отец Татьяны и, соответственно, тесть Марка, смотрел строго, но отчасти и снисходительно: мол, что с тобой, несмышленышем таким, поделать, пропадешь ведь, если кто-нибудь разумный не разъяснит тебе, балбесу, что почем.

Марк чувствовал себя первоклассником, незнамо за какие грехи доставленным пред светлые, но грозные очи директора школы: вроде и не виноват ни в чем, но ведь раз привели, значит, уж точно не затем, чтоб почетной грамотой наградить.

– Но… – Даже голос вдруг сел, стал какой-то сиплый, тонкий, как будто детский.

– Ну что – «но»? – терпеливо, но со вздохом продолжал Иволгин-старший. – Все неплохо, а финал провален. Героиня… как ее там, Алина?.. в финале она должна погибнуть, неужели не понятно? Чтоб трагедия была, а не манная каша.

– Но в романе и так уже четыре убийства… – Марк вдруг засомневался: точно ли четыре? Начал подсчитывать мысленно: Петенька из управления культуры, девочка-балерина, директор театра (сердце кольнуло виноватой болью), психотерапевт. Да, четыре, все правильно.

– Вот и правильно, – точно подслушав, кивнул Александр Витальевич. – Напряжение нагнетается, нагнетается, нагнетается… И где финальный взрыв? Где трагедия, я тебя спрашиваю? Героиня в финале должна погибнуть, это же закон композиции.

– Но как она может погибнуть? Ведь Он, безымянный и неизвестный почитатель, ее защищает и оберегает! Она для него – высшая драгоценность!

– Вот поэтому этот твой Он ее и должен убить, – все так же спокойно и терпеливо объяснял тесть. – Чтобы, так сказать, навсегда оставить при себе. Сечешь фишку? – Он хохотнул. Коротко, гулко, как ухает филин.

– Александр Витальевич! – взмолился Марк. – Но это же разрушит всю структуру романа!

– Он мне будет говорить про структуры! – Иволгин раздраженно махнул рукой. – Ты кто? Ты пишешь? Ну и пиши себе. А уж как должен выглядеть готовый продукт, чтоб публика его с руками отрывала, это уж позволь мне судить. Ты в этом ни уха ни рыла не смыслишь. Кто из нас издатель, а?

И он опять засмеялся. Все так же отрывисто и гулко. Ну филин. Как есть филин. И колпак торшера за плечом – как луна: круглая, белая и бессмысленная. И бронзовая торшерная нога – как корявый древесный ствол. И сам Иволгин, оказывается, ужасно похож на филина: круглая голова, маленький рот под пухло выступающими щечками и горбатый носик – как клюв. Почему я раньше никогда не замечал, что у него нос крючком, думал Марк.