Книга Слой - Евгений Прошкин

Он достал одну штуку и, выпрямив, засунул в щель между рамами. Согнув проволоку в подобие маленькой кочерги, Константин поковырялся ею в замке наручников. Эта операция стала традиционной, и браслеты поддавались все легче.

– Командир! Просил же насчет цитрусовых! – Крикнул он через стену.

– Ты уже? Быстренько сегодня управился. Что там нового?

– Ничего. Палата, Морозова, допрос. Уже начинают пытать. Пока молчу, но… вообще, не ручаюсь, – виновато сказал Константин. – Ты в курсе: боль бывает такая…

– Но сегодня еще терпел?

– Сегодня?..

Костя растерялся. Он хорошо помнил, как проваливался на прошлой неделе, и до этого тоже, а вот сегодняшний случай в памяти почему-то не отложился. То есть он знал, что возвращался на Родину, но это знание было каким-то заочным и неконкретным.

– Кажется, меня там совсем замордовали, – признался он.

– А ты себя успокаивай: «это сон, это сон, это сон».

– Спасибо, командир, – с чувством произнес Костя. – Теперь мне все ни по чем. Только апельсины, пожалуйста, в квартире больше не жри.

Он сел за стол и подвинул к себе тарелку с макаронами – хозяйские деликатесы давно закончились. С тех пор, как они избавились от Бориса и поселились в его квартире, прошло полтора месяца. Денег пока хватало, но впереди была полная неопределенность, и они старались экономить.

– Что тут учитель без меня делал? – Спросил Костя.

– Как всегда. Пугал милицией, клялся, плакал. Потом опять пугал. Получал внушения, – добавил Петр не без удовольствия.

Константин ощупал нижнюю губу и осуждающе покивал.

– Уже восьмой раз, – грустно сказал он. – Я там, вроде, выздоравливаю – ну, кроме сердца. Если так пойдет дальше…

– Боишься там остаться?

– Не то, чтобы… но в моем положении – да, боюсь. Всю жизнь на койке – это раз, и в руках у Морозовой – два. Приятного мало.

– Все оттуда, а ты – туда.

– Что, еще сообщения были?

Петр отложил вилку и открыл пиво. Разлив его по стаканам, он поставил бутылку под стол – там переливчато звякнуло. Склад стеклотары уже мешал ногам, но ликвидировать его было недосуг. Возможно, со дня на день отсюда придется линять, а следить за порядком во временном жилище глупо.

– Есть такие сообщения, – сказал он, хлебнув. – Пока ты здесь кривлялся, сразу два – в новостях и в «Дорожном патруле».

– Может, один и тот же случай?

– Может. А какая разница? Этих случаев – уже во!.. – Петр провел вилкой себе по горлу и воткнул ее в макароны. – Вопрос: одиноки ли мы во вселенной? Ответ отрицательный. Не одиноки. Знать бы еще, что за люди. Из Ополчения, во всяком случае, никого – так, шизоиды перепутанные, мусор всякий. У обывателей уже глаза на лоб. Массовый психоз, говорят.

– Ну и пусть. А представь, народ осознает, что есть второй слой, и что можно туда… или оттуда… Вот будет психоз, так психоз!

– И будет, – заверил Петр. – За Голландию какую-нибудь не ручаюсь, а у нас – наверняка. Они же все решат, что во втором слое лучше, что там они непременно достигли вершин карьеры, заработали кучу бабок, и что каждый поимел Мадонну.

– Бедная девушка! – Рассмеялся он. – А, чуть не забыл. Я перед приступом с пареньком одним созванивался. Друг детства, Димка. В общем, нашел он нам Кокошина.

– Ну?! И где эта падаль?

– Падаль он на Родине, – напомнил Константин. – Здесь Кокошин может быть приятнейшим человеком, душкой… Так как, сотник?

– Костя, черный список кто составлял? Ты? Нет. И не я. Редактировать его мы не в праве.

– Черный список писали там, дома. Зачем Нуркину местный Кокошин?

– Не он, а его мозги. Он может просто-напросто помнить несколько фамилий. Проснется новый ополченец, а его уже ждут. Станут человеку ногти вырывать, он и расколется. Живой же. Назовет двоих или троих. Братки Немаляев отправятся по адресам – там еще кого-нибудь зацепят. Что я тебя учу? Сам все это проходил. Так где Кокошин, Костя?

– В Мурманске.

– О-го-го…

– Самолет отпадает, нам регистрироваться нельзя.

– Уговорил, – сдался Петр. – Кокошина отложим до лучших времен. Далековато он забрался. Кокошин-укокошен… Займемся делами текущими. А дела, Костя, такие, что без винтаря твоего импортного нам не обойтись.

– Мокрый он. Не просто мокрый – с ним убийство Батуганина связано, а это тебе не писатель. Если б опера знали, что Батуганин тоже на мне, меня бы тогда не отпустили. Вместе со школьницами и уделали бы.

– Это мне не пришьют. Когда ты казнил банкира, я от склероза лечился.

– А как вылечился, казнил Кочергина. Ты же ангел! – Воскликнул Костя. – Он чист! Ментов не боится. Пять трупов – не в счет!

– Мою морду хоть по ящику не показывали, – огрызнулся Петр. – Омоновцев тех жадных на меня не повесят, быка из казино – тоже. Один доктор. На худой конец, прикинусь психом, опыт имеется. Да не возьмут меня! Предъявлю удостоверение майора ФСБ, всех построю, лишу премии и спокойно уйду. Давай, рисуй свою схему.

Костя, вздохнув, поднялся и пошел в комнату за тетрадью. Телевизор Петр, как обычно, не выключил. Константин прибавил звук – как раз в это время камера подалась чуть назад.

Нуркин стоял в позе завоевателя мира и потрясал прозрачным пакетом с каким-то мятым листком.

– Вот! – Кричал он, победоносно оглядывая многочисленных зрителей. – Вчера мне вручили письмо от посла, в котором он извиняется и гарантирует беспрепятственный въезд в Соединенные Штаты. Вот что я с ним сделал! Всем видно? Если кто сомневается, можно подойти ближе и даже понюхать. Что, сударыня? Нет, это не краска. Это самое натуральное говно! Я вытер им жо…

Режиссер дал гудок с таким опозданием, чтобы и неприятностей избежать, и Нуркина уважить. К партии Прогрессивного Порядка канал был неравнодушен с самого начала, и здесь явно не обошлось без Немаляева.

– Это все, что я могу ответить господину послу! – Продолжал Нуркин.

Толпа, выросшая по сравнению с первым митингом раз в десять, торжествующе взревела. Будь на улице зима, в воздух полетели бы шапки. Народ волновался, как спелая пшеница. По плотным рядам, занимавшим половину проезжей части, гулял неистовый, дикий ажиотаж, и Нуркин, наслаждаясь моментом, принялся скандировать:

– Гав-но! Гав-но!

– А!.. о!.. А!.. о!.. – Тут же подхватили демонстранты.

Над ними взметнулось знамя: черный двуглавый орел, сидящий на огромной шестеренке.

Константин поморщился – в эмблеме слились символика монархизма и эстетика пролеткульта, в результате вышло нечто, странно напоминающее тоталитарный мотив из пинкфлойдовской «Стены».

– Чего не позвал? – Спросил сзади Петр.