Книга Брусиловский прорыв - Александр Бобров

Командующий был уверен в окончательной победе. Под 12 января 1917 года публицист Л.А. Тихомиров раздражённо записал в своём дневнике: «Брусилов говорил какому-то корреспонденту: “Я не пророк, но могу сказать, что в 1917 г. мы победим немцев”… Откуда такая зряшная болтовня у генерала, без сомнения, умного?» На самом деле, как мы теперь знаем, у Брусилова были все основания для такого заявления. Если исходить из соображений чисто материального свойства — количества вооружений, снабжения армии — то в 1917 году Русская армия могла нанести решительный удар по врагу. Никогда ещё прежде за три года войны в её распоряжении не имелось столько боевых средств. Но то — фактор материальный. А ведь ещё Наполеон Бонапарт учил, что на войне моральный фактор соотносится с материальным в пропорции примерно 3:1. Решающий моральный удар по Русской армии был нанесён в февральско-мартовские дни 1917 года, и не на фронте.

Вот как живописует перемены настроений и необъяснимость поступков Александр Солженицын: «Генералу Брусилову шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомимый наездник, знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича, а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы, видевшие)… Главнокомандовании Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его “как давно желанного руководителя Юго-Западного фронта”, а Брусилов в тяжёлую минуту поддержал Земгор, который хотели упразднить по причине бесполезности его на фронте. Главкоюзом (в штабном сокращении) и застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму: “кучка негодяев, воспользовавшись…” Но новые известия из Петрограда так быстро накатывали — Главкоюз почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная об отречении телеграмма Алексеева — и, как на родзянковские Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так быстро накатывало — пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии, всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под марсельезу долго носили по Каменец-Подольску, как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал руки унтер-офицерам и солдатам.

Приехавшей киевской делегации открывался так, в простодушии сквозь суровость: “Я — монархист по своему воспитанию и симпатиям, таким вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но Распутин и другие — внесли такой ужас, жить стало нельзя. И я стал — республиканцем, и всем сердцем приветствую те перемены, которые должны произойти!” А Москве отвечал на пасхальные подарки фронту: “Нынешняя Пасха — двойного воскресения: вместе с воскресшим Христом встала из рабства свободная родина. Я горжусь и счастлив стоять во главе фронта, раньше всех оказавшего нравственную поддержку восставшему народу и тем давшего опору его делу”.

А что ж? Внутренне было бескрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка, который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное восхождение на верхи армии. Всё зашаталось как в землетрясении — падали лица, падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева. И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).

Да и Алексеев, после Пасхи приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без живости ума и речи? — что свобода — сладкая мечта наших предков, и мы должны сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал: “Нашему народному Верховному Главнокомандующему — ура!!”, а сам думал: отсутствие живости ума и погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское руководство он не одобрял уже за много месяцев.)

Однако в первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция, отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого — уже никак и ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже сама Россия? В средине марта был момент — Брусилов собрал подписи командующих своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: “Мы все сознательно перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний”.

Однако именно они и разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы, уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая газета — “Армейский вестник”, так её повелел закрыть Совет военных депутатов: “из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских депутатов”. “Правде” — всё можно, “Армейскому вестнику” нельзя! Брусилов воспринял это как личное оскорбление.

Но что оставалось делать? Уступать и уступать — видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? — невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло уместиться ни в какой военной голове.

А тут начались большие добавочные беспокойства в зоне фронта — в Киеве и в других городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки».

Так что самостийность Украины вон когда зачиналась!