Книга Время и снова время - Бен Элтон

Продолжить она не смогла.

Разумеется, она хотела сказать, что осуждает убийство, но ей не дали. Толпа кинулась вперед, будто хищник на жертву. Хилую шеренгу рабочих вмиг смяли, и студенческий авангард оказался на помосте, прежде чем кто-либо успел скрыться. Бунтовщики тотчас пустили в ход дубинки, обрушив шквал ударов на опешивших стариков и их защитников.

В здание полетели кирпичи и булыжники, послышался звон разбитого стекла. Куда смотрит полиция? – подумал Стэнтон. Но у той, конечно, были дела поважнее, чем спасать социалистов, виноватых или безвинных, от заслуженной порки.

В суматохе Стэнтон потерял из виду Розу Люксембург. Наверное, она укрылась в здании. Ее принципиальность и безоглядная отвага восхищали. Ни к чему, чтобы толпа ее растерзала. И потом, ее превозносила Бернадетт. Дай-то бог, чтобы она успела спастись.

И тут Стэнтон ее увидел.

Плененную. В лапах толпы. Ее подняли над головами и передавали друг другу, точно сверток. Беспомощная мышка в когтях кошачьей стаи.

Ее тащили к фонарному столбу.

Неужели хотят линчевать?

Именно. И не просто хотят. Уже делают. Коллективная истерия стала незыблемой. Как всегда бывает, толпа подчинилась стадному чувству. Если любого из этих консервативных молодцев отвести в сторонку и спокойно спросить, вправду ли он хочет совершить хладнокровное убийство, без суда и следствия повесив человека, то почти наверняка каждый открестится. Но скопом, в безликом людском месиве, охваченном радостным безумием, все они были глухи к доводам разума. Даже если бы кто-нибудь осмелился их привести.

Тем более жертва подходила по всем статьям.

Императора убил социалист, а она – самая известная берлинская социалистка.

Баба. Иностранка. Революционерка. Жидовка.

Вздернуть еврея? В сословии немецких юнкеров это не считалось большим грехом. В сотне миль на восток евреев вешали для развлечения.

Устоять просто невозможно.

Стэнтон не верил своим глазам. Добропорядочный город, прославленная столица мира, еще днем восхищавшая электрификацией, трамвайной сетью, транспортными артериями и моторизованной доставкой «Кофе и торт», столица, которой завидовал весь мир, всего за несколько часов превратилась в джунгли.

Кровожадность охватила не всех. Вокруг Стэнтон видел встревоженных людей, которых, как и его, поразила скорость, с какой развивались события. Но в центре бури толпа обратилась в единого многоголового монстра. Через перекладину фонарного столба перебросили веревку. Электрический фонарь, сияющий символ организованной и прогрессивной нации, мгновенно преобразилсся в виселицу, готовую услужить самым низменным первобытным инстинктам.

Лицо извивавшейся жертвы, то попадавшее под резкий свет фонаря, то скрывавшееся в тени, попеременно казалось ярко-белым и серым, белым и серым. Такое маленькое лицо. Такая маленькая женщина. И вместе с тем такой большой человек. Стэнтон читал, что во время своих выступлений она будто становилась выше ростом, ее сочный голос и острый ум завораживали слушателей. Но сейчас прославленный интеллект ей не помощник. Губы ее шевелились. Пытается урезонить своих палачей? Открыть им глаза на бессмысленность их действий? Нет, скорее всего, молит о пощаде, что в равной мере бессмысленно.

Десятки рук ее дергали, пихали и подталкивали к виселице. Жить ей осталось не более минуты.

Стэнтон отвернулся. Чтобы не видеть, как она умрет.

Но тут в голове его прозвучал голос. Голос Бернадетт. С милым ирландским акцентом. Он нашептывал в самое ухо: Она удивительная женщина. Я перед ней преклоняюсь. Очень умная, очень страстная, очень смелая и очень значимая.

Бернадетт сказала это ночью в Вене. Губы ее были так близки, что нежно чиркали его по щеке. А сейчас голос ее продолжил: Ну что ж ты, капитан Стэнтон из десантного спецназа? Ты допустишь, чтобы беззащитная невинная женщина умерла? Вот так поступит британский солдат? Только не забудь, что ее линчуют из-за тебя! Осталась в тебе хоть крупица чести?

Сказано в точку.

В другое ухо зашептала Кэсси. Обе женщины призывали действовать.

Вспомнилось письмо в бумажнике. Я никогда не жалела, что вышла за военного. Потому что знала: ты веришь в то, ради чего рискуешь своей жизнью.

Таким она его любила. Того, кто поступает правильно.

С девушками не поспоришь. Он должен повести себя как мужчина.

Хью стал пробиваться в гущу толпы. В конце концов, что ему терять? Миссия выполнена, история еще не написана, его жизнь принадлежит ему, а поступки его значимы не больше и не меньше, чем поступки других людей. Он волен в своих действиях и вправе рискнуть жизнью, чтобы ни в чем не повинную женщину не вздернули на фонарном столбе.

А если он разделит ее судьбу? Что ж, не худший способ умереть.

Времени мало.

Ну шевелись же! – понукал голос Бернадетт в одном ухе.

Скорее, Хью, скорее! – подгонял голос Кэсси в другом. – Они убьют ее!

Стэнтон буквально прорубал себе дорогу, угощая поставленными ударами тех, кто мешкал подчиниться его отрывистым командам. По опыту он знал, что разъяренная толпа опасна, но в то же время тупа и безвольна, и решительный человек может с ней справиться. Многие уступали ему дорогу охотно, полагая, что он рвется стать палачом, и втайне радуясь, что кто-то другой выполнит грязную работу, а они лишь безответственно насладятся зрелищем.

Не прошло и полминуты, как он оказался в сердцевине бучи и привлек к себе внимание.

– Опустить и отойти! – по-немецки гаркнул Стэнтон. – Женщину выпустить, всем шаг назад!

Голос его был громок. Звучен. Властен. Голос, привыкший отдавать команды, которым подчиняются. Молодчики с безумными глазами замерли, не выпуская сопротивлявшуюся женщину. Здесь царили массовое помешательство, паралич личной воли и бешенство ненависти. Твердое целенаправленное вмешательство Стэнтона было подобно палке, сунутой меж спиц вертящегося колеса.

Хью протолкался к превращенному в виселицу столбу, возле которого Роза Люксембург ожидала казни.

Поставил ногу на фонарное основание и, подтянувшись, чуть возвысился над толпой.

– Эта женщина – член легальной политической партии! – крикнул Стэнтон. – Нет никаких доказательств ее причастности к убийству императора. Если кто-нибудь ими располагает, их следует представить на суд закона!

Он почти преуспел. Слово «закон» было как удар. Этих студентов профессора высекли бы и за меньшую провинность. Для них, взращенных прусской военной культурой, дисциплина и послушание были религией. Кольцо ненависти, окружавшее Стэнтона и Люксембург, слегка разжалось, инстинктивно подчинившись внезапному лидеру.

К несчастью, в толпе оказался свой вожак, не пожелавший сдаться.