Книга Магия на грани дозволенного - Анастасия Колдарева

Сердце тоскливо заныло, а в груди похолодело.

Они были там. Оба. Свет от одинокой свечи пробивался через щели в рассохшихся досках, и Дэн отчетливо видел Лисанского, сидящего на опущенной крышке сундука. Красивый, ровный профиль, приоткрытые губы, отросшие пряди светлых волос, выбившиеся из-за ушей и покачивающиеся от малейшего колебания воздуха. Свет и тени от дрожащего огонька свечи плясали в мягких складках рубашки, несколько верхних пуговиц которой были расстегнуты. Руки, сжатые в кулаки, лежали по обе стороны от бедер – в кои-то веки без драных перчаток! – пыльные ботинки тихо отбивали ритм по полу.

Дэн никогда не задумывался о внешности Лисанского – разве что особенно бросающиеся в глаза изменения вроде бледности, запущенности и изможденности порой заставляли злорадно ухмыльнуться. Однако сейчас он вдруг обнаружил, что Лис был красив. И тяга Евы к нему неожиданно раскрылась перед Дэном со всей ясностью – со всеми ее причинно-следственными связями, закономерностями и предопределенностями. Черт возьми, а чего он ожидал? Какая женщина устоит против такой очаровательной сволочи, как Лисанский? Особенно если тот сам захочет блеснуть? Это было неизбежно. И от осознания этого как будто стало чуточку легче. Дэн словно снимал с себя ответственность за то, что не уследил, не предостерег… Он терпеть не мог примерять какие-то роли, а уж роль старшего брата нравилась ему в сто раз меньше, чем даже сомнительная честь оказаться полезным Магистру. И вот – пожалуйста! Можно сложить полномочия и, смиренно понурив голову, повиниться: я, мол, ничего не мог поделать, красота – дьявольская сила!

Впрочем, легче стало лишь на мгновение. Свернувшийся в груди демон злости встрепенулся, жадно потянул носом сырой, промозглый воздух и учуял кровь. И глаза его налились огненной краснотой, а когти вонзились в душу. И растревожили. Разбередили. Расцарапали.

Еву было видно так же хорошо, как Лисанского. Девушка стояла босиком, в юбке и блузке, явно накинутой второпях. Ее растрепанные после сна волосы были забраны в пучок, несколько длинных прядей спадали на спину. Она держала в руках папку – ту самую, с письмами – и глядела на Лисанского с таким состраданием, с такой щемящей нежностью, что демон в груди захлебнулся раскатистым рычанием.

– Я не знаю, что делать, – произнес Лис тихо, сдавленно.

Судя по всему, разговор продолжался уже не первый час.

– У меня не получается… забыть… оставить все позади. Онане отпускает. Думаешь, я схожу с ума? – кривая, болезненная усмешка.

– В сумасшествии мало приятного, Игорь, – отозвалась Ева. – Но с ним тоже можно жить.

– Ты не понимаешь. Они оба подчас доводят меня до… помешательства. До желания наложить на себя руки. Поначалу я боялся… ее. Я и сейчас временами боюсь, просто научился жить с этим. Я знал, до чего доводит одиночество и изоляция. Кто-то, видимо из гуманныхпобуждений, оставил мне в этом доме книги, чтобы я мог занять себя и не съехал с катушек в первую же неделю. Но страх… они ведь не знают о маме, они думают, я прячу ее, скрываю ее местонахождение. Им невдомек, какой ужас я испытывал в первые пару месяцев, блуждая по пустому дому, каждую минуту ожидая увидеть ее. Рано или поздно этот кошмар должен был вылиться в галлюцинации.

– И вылился? – прошептала Ева.

– Нет. Чтобы избавиться от наваждения, я стал писать ей и просить не тревожить меня. Притворился, будто она жива, но находится далеко, а значит, не может прийти ко мне.

Лисанский замолчал.

Дэн стоял под дверью, чувствуя, как страх овладевает им, то уступая позиции злости, то захлестывая с головой. Нужно было бежать, пока не стало поздно. Дэн не боялся прорезавшегося сочувствия – бог с ним! Он прислушивался к тихим, взволнованным голосам, и их интимность, их откровенность скребла по нервам, заставляла сердце пульсировать от боли и биться загнанно и тревожно. Чернота в груди приобрела оттенок отчаянной ревности. Но ноги словно приросли к полу, и с каким-то мазохистским удовольствием Дэн продолжал слушать и ждать, прекрасно понимая, что пришел вовремя.

– Ты сказал «они», – заметила Ева. – Твоя мама и…

– Дэн.

Дэн? Он назвал по имени?

– Чертов Дэн, – выплюнул Лисанский и на секунду прижал к лицу ладонь. – Он не простит, ведь правда? Такое не прощают.

– А для тебя это важно? Его прощение?

– Не знаю. Наверное, важно. Что еще у меня осталось от прошлого? Друзья? Их никогда не было.

– Но ты не делаешь шагов к примирению.

– Каких шагов? – Лисанский рассмеялся. – Я убил его подружку, Ева. Я. Ее. УБИЛ. Ты считаешь, можно повиниться перед ним, и он великодушно похлопает меня по плечу и прослезится от осознания собственного душевного величия?

– Он простит, – сказала Ева, и Дэн вздрогнул – настолько уверенно прозвучал ее тихий сонный голосок. – Ему сейчас очень плохо…

– Так что же ты не бежишь его утешать? – вырвалось у Лисанского с неожиданной резкостью и… обидой?

– Он не нуждается в утешениях.

– Я тоже.

– Ты другой, – Ева шагнула к нему и положила папку с письмами на край сундука.

Дэн затаил дыхание. От напряжения заболели пальцы, вцепившиеся в дверной косяк.

– Ты просто устал, – продолжила Ева, и ее ладонь прикоснулась к щеке Лиса, погладила, убрала с лица непослушные пряди волос, – от одиночества, от страха, от неизвестности и тоски по тем, кого не вернуть. Но ты не сломался, ты выкарабкаешься. А Денис – он сам не справится, а от помощи отказывается. С ним нужно разговаривать по-другому.

– Вот и попробуй поговорить, – пробормотал Лис без тени раздражения или осуждения.

– Как-нибудь потом, когда он поймет, что дольше терпеть невозможно.

Ева наклонилась и мягко поцеловала Лисанского в губы. Тот обнял ее, притягивая ближе, заставляя прижаться к себе всем телом и задрожать, запустить пальцы в его спутанные волосы.

У Дэна земля ушла из-под ног. Он пошатнулся. Дыхание сорвалось с губ полухрипом-полустоном. Багровая пелена застила рассудок, но даже сквозь нее он видел, как новый поцелуй становится глубже, отчаяннее, неистовее. Как руки Евы ныряют под рубашку Лиса, и тот выгибается, подставляя шею под торопливые, жадные ласки. Как тонкие, хрупкие девичьи пальцы расстегивают пуговицы и тянут рубашку с плеч, и Лисанский вздрагивает от прикосновения холодного воздуха к обнаженной коже.

Зажмуриться. Не смотреть. Не видеть…

Вздохи, сдавленные стоны, шелест и треск ткани обрушились и оглушили. Но, вглядываясь в лица и очертания фигур, не в силах отвести глаз, впервые за долгие месяцы Дэн вдруг ощутил нечто действительно важное, настоящее, нечто такое, что потеснило проклятый смертельный мрак его существования, его беспросветного ужаса, его душераздирающей тоски и глухого, затаенного одиночества. Воспоминания – его проклятие и приговор, – не дававшие дышать, застилавшие взор, опутывавшие, словно погребальный саван, неожиданно вылиняли, выцвели, и сквозь них проступила реальность. Дэн словно очнулся ото сна.