Книга Мои Великие старики - Феликс Медведев

– Насчет Карла не знаю, но со стороны матери я являюсь потомком древнего рода, восходящего к славянской королеве Любуше, о которой существует такая легенда. Королева Любуша загадала: перед кем остановится в поле ее верный конь, тот и будет ее мужем. Мчался конь по лесам, по долам и вылетел в широкое поле, где пахарь пахал, и остановился перед ним. Пахарь воткнул в землю палку, которой погонял лошадь, и из нее выросли три розы в форме плуга. Вот и стал у Любуши мужем пахарь по фамилии Флуг. Со стороны матери мои предки были приглашены Петром Великим преподавать фортификацию. Приехав в Россию, Флуги породнились с Лопухиными. Сохранилась родовая печатка с гербом. Флуги и Шварцвальды были потомками королевы Любуши – об этом сказано в энциклопедиях.

Со стороны же отца мои предки – крестьяне, дед – иконописец, отец – историк. Один из моих дедов был, как говорят сегодня, представителем деловых кругов Петербурга.

Испанской богородице почет, а над русской иконой глумились

Стоит только перешагнуть порог квартиры или мастерской художника, сразу же замирает дыхание: иконы, картины, мебель, книги, гравюры, предметы быта. Настоящий музей!

Один писатель как-то сообщил мне: «У Глазунова по всем углам расставлены золотые пепельницы». Я сказал об этом хозяину квартиры, и он предложил: «Все золотые пепельницы в этом доме, если ты их обнаружишь, твои».

Слышал я и другое: Глазунов – при его-то миллионах – скуп, как Плюшкин. Гостей кормит гречневой кашей, чай дает без сахара, а в смысле выпить – ни за что не поставит. Не буду врать, что всех своих гостей он балует разносолами, но и насчет одной гречневой каши – преувеличение. Выпить? Почему же нет, если есть к тому повод. Но вот сам – и любит это подчеркивать всякий раз – никогда в жизни не брал в рот ни грамма.

Резонно заметить, что всех, дорогих или недорогих гостей, заморских ли, наших ли, он угощает тем, что есть в доме. А в доме, как правило, есть то, что он, Илья Глазунов, сам принесет из ресторана или из магазина. Удивительно? Да, раскрываю еще одну тайну жизни Глазунова: ни слуг, ни камердинеров, ни лакеев, ни поварих, ни постельничих у народного художника по штату не числится. Обслуживает своих гостей нередко сам хозяин. Ставит обыкновенный чайник на газ, вынимает чашки, вилки, ложки, нарезает хлеб, даже бутерброды самолично может вам приготовить. Причем колбасу, дешевая она или из спеццеха, не жалеет, режет крупно.

Однажды одна западная дама, ценительница творчества Глазунова, заплатила ему за свой портрет 50 тысяч долларов. По тем временам – неслыханные деньги, но государство отобрало из этой суммы львиную долю, оставив мэтра с носом. В свое время, я, попав в трудную денежную ситуацию, пришел за помощью к Глазунову. Думал тогда, возможно, как и многие, – у него миллионы, поможет. Но Илья Сергеевич как разумный прагматик предложил деньги заработать: «Продай „Мистерию“ (тогда он сам нуждался в деньгах на новые проекты и вроде бы решился расстаться с одним из своих знаменитых полотен) миллиона за полтора-два и четвертую часть возьми себе». Мне удалось договориться с одним немецким банкиром о покупке, но в последний момент, как и бывает в такого рода крупных сделках, из-за мелочи торг сорвался.

Всю свою сознательную жизнь Глазунов собирал, спасал от гибели старинные картины, иконы, мебель. Вместе с женой Ниной и писателем Владимиром Солоухиным ездил на Север в экспедиции за сокровищами. Ведь в хрущевско-брежневские времена те сокровища выбрасывались на помойку. Люди не знали подлинной их ценности. Тогда гонялись за новыми гарнитурами и стенками. Как-то поздно вечером, когда мы сидели в мастерской Глазунова в Калашном переулке, он разговорился на эту, тоже больную для него, русского художника, тему:

– Эту старинную лампу на столе я купил на первый свой гонорар. А этот камин вызывает изумление всех, кто видит его. Откуда он здесь? Этот шедевр русского искусства спасен мною от уничтожения. Было так. Когда ломали центр Москвы, рабочие по моей просьбе не уничтожили камин и за 150 рублей с подносом, то есть на тачке, привезли его прямо сюда. Разгружая, они приговаривали: «Где ты раньше был? Мы таких каминов сотнями ломали, куда красивше, чем этот. Какие-то крылатые бабы, мрамор, кони… Жалко было ломать. Да и труда стоило, удавку подденешь и через окно трактором – до чего крепко стояли…»

У нас в стране нет музея русской мебели и быта – был, но его закрыли в 34-м году. Во всех странах мира он есть, у нас нет. После революции вся мебель, оставшаяся от «эксплуататоров», отдавалась общественным учреждениям. А потом ее уничтожали, предпочитая новую, современную.

А сколько уничтожено икон – несметное количество. Уничтожая иконы, мы уничтожали и русскую культуру.

«Религия – это опиум для народа», но религия выстояла, а культура страдала. Я всегда задумывался, как же так: Мадонна, а по-нашему Богородица, написанная итальянцем или испанцем в XVI веке, – это произведение искусства, а написанная русским художником – подлежала уничтожению.

Если так дальше рассуждать, то мы должны как «опиум» сокрушить и греческую культуру, ведь Аполлон, Зевс, Юпитер были богами и несли в себе определенные моральные идеалы. К тому же не забудем и католические. Так почему же не уничтожены Микеланджело, Эль Греко, Боттичелли?

Я родился и вырос в Ленинграде, всегда любил старину, но только однажды буквально в одночасье многое понял. Было так. Иду со своей знакомой по городу, и у витрины мебельного магазина она останавливается. «Какая ужасная мебель! У меня – только павловская», – говорит спутница. Я думаю: «Как это так? Молодая девушка, не художник, не поэт, не историк, а любит павловскую мебель. И что такое павловская мебель?» Эпизод стал толчком для сомнений, раздумий: почему так дорого стоят современные поделки, всякие там «хельги», и почему так дешево оцениваются подлинные творения старых мастеров?

В двух мешках приволок я однажды туалет XVIII века, который и сейчас стоит там, где ему положено быть. Вот то кресло доживало свой век в одном парадном подъезде. В нем восседала лифтерша, с удовольствием поменявшая «рухлядь» на восьмирублевый стул, обтянутый, как она просила, «всенепременно клеенкой».

Сколько же уничтожили мы свидетельств старины глубокой. Разъезжая по России, по Волге, по Северу, я сплошь и рядом видел следы этого разора. Вот старинная усадьба. Кажется, что здесь, в провинции, должно было что-то сохраниться. Нет! «Где мебель?» – спрашиваю у какой-нибудь сторожихи. – «Сожгли, касатик, давно сожгли».

Помню, как на улице Герцена догорал гарнитур XVIII века. Учреждение списало его по акту об уничтожении. Какой идиотский, прямо-таки варварский придумали приказ: списывать – значит тут же уничтожать. Почему? Да потому, что казенное.

Горький писал как-то, что сразу после революции в одном Стокгольме открылось семь магазинов, торгующих антиквариатом из Петербурга.

Помню ленинградские антикварные магазины времен своей молодости. Настоящие музеи. Вот перед вами бюст удивительной работы. Он стоял в углу магазина, запыленный, полузабытый. На него не обращали внимания. Стоил он 300 рублей. Примерно раз в полгода я заходил в магазин и с вожделением и одновременно с горечью констатировал, что бюст все еще не куплен. У меня же не было трехсот рублей. И вот однажды, не поверив своим глазам, я увидел новую цену – 120! «Мой» бюст уценили, и я его купил.