Книга С тобой навсегда - Татьяна Ковалева

Глаза у Артура уже плавают. Алкоголь начинает действовать. А может, у меня такое впечатление потому, что я впервые вижу Артура без очков.

— Хорошо, Артур. Развлечемся, — отвечаю я без всякого воодушевления.

Тут он поднимает указательный палец вверх, спрашивает:

— Вот, слышишь?..

— Что? — не понимаю я.

— Медленный танец. Ты обещала…

И крепко ухватив меня за руку, Артур идет на круг. Уже танцуют три или четыре пары.

Положив руки мне на поясницу, Артур прижимает меня к себе. Хочет показать свою гиперсексуальность, что ли? Я отстраняюсь чуть-чуть. Так мы танцуем. Наверное, если глянуть со стороны, мы — странная пара. А точнее — мы вовсе не пара.

Музыка хорошая. Мне откуда-то знакома она. Я не вслушиваюсь особо в слова, но какие-то фразы отмечаю… «… портрет на стене… мне нравятся твои песни… ты молчишь, но твои песни не молчат… Эй, Джон, твои песни не молчат!..»

Здесь я вспоминаю наконец:

«Это же из репертуара «Пудиса»! Песня так и называется: «Не, John»! У нас с Верой и Надеждой даже пластинка такая была! Господи, как давно это было! И как я теперь далеко… От Веры и Надежды. И, возможно, от себя — той, прежней… Мой мир остался там — в Петербурге! Как я могла об этом забыть! Как могла столько времени обманываться! Петер всему виной: только находясь рядом с ним, я и могла обманываться. А теперь он уехал… Кто я здесь? Чужая… Чужая…»

Я танцую, музыка ласкает мне слух, а мысли уводят далеко — туда, где я еще не ходила:

«Не потеряла ли я себя, слишком увлеченная Петером?..»

Вот я слышу: фоном к песне идет запись голоса Джона Леннона. Очень к месту этот фон. Возникает хорошее созвучие. Наслаждаясь этим созвучием, я как-то обмякаю, расслабляюсь. А Артур понимает это по-своему: ему мнится, что я подалась к нему. Он вдруг прижимается своим виском к моему виску. Но я слегка отклоняю голову. Он же очень упрям, этот Артур… И сильный: его не так просто оттолкнуть. Я чувствую, руки его вдруг приходят в движение: левая спускается… мне ниже поясницы, а правая уверенно ложится мне на грудь.

Я вздрагиваю:

— Артур, убери руки!

— Зачем? — он пьяно ухмыляется мне в лицо. — Я так хорошо тебя ощущаю… И себя… Ты такая мягкая и в то же время — упругая…

Все еще пытаюсь оттолкнуть его:

— Я предупреждаю, Артур!

— А потом мы поедем ко мне… — он меня не слышит. — Я возьму тебя прямо в этом платье. Оно меня возбуждает.

И тогда я ударяю Артура.

Пощечина моя звучит как заключительный аккорд к песне. Пощечина звучит уже практически в тишине. И все присутствующие в зале изумленно смотрят на нас.

Артур несколько секунд глядит на меня осоловело; видно, никак не может осознать, что же только что произошло; наконец осознает, глаза его полнятся гневом, и Артур хочет ударить меня в ответ. Но в движении его нет уверенности — все-таки женщина перед ним. И я легко останавливаю его руку. Потом ударяю второй раз. Я думаю дать всего лишь еще одну пощечину, но в волнении вкладываю в удар такую силу, что получается у меня весьма весомая оплеуха. Я никогда не думала, что у меня тяжелая рука.

Не удержав равновесия, Артур падает под ноги стоящих вокруг людей. Раздаются смешки и даже где-то аплодисменты. А Артур, лежа на полу и гневно сверкая глазами, шипит что-то. Бранные слова, что он бросает мне в лицо, тонут в общем шуме. Я слышу только обрывок фразы: почему-то Артур не очень уважительно отзывается о России… Я переступаю через него, поверженного, и покидаю зал.

Потом иду по улице и смеюсь нервно. Ловлю такси и еду домой. А дома опять навзрыд плачу. Наплакавшись всласть, совершаю обход дома: проверяю все запоры — на дверях и окнах. Я боюсь, что Артур явится ночью брать реванш.

Попробовав в одиночестве кусочек праздничного торта, сразу после полуночи ложусь спать. И сплю в эту ночь беспокойно. Хотя, слава Богу, никто не ломится в мою дверь.

Просыпаюсь рано. И — совершенно спокойная. Вчерашний случай с Артуром — последняя капля, переполнившая чашу моего терпения. Я уезжаю сегодня. Я решила это твердо — отсюда и спокойствие мое.

Мысль об отъезде не покидает меня ни в ванной, где я принимаю душ, ни на кухне за завтраком. Вероятно, это правильная и достаточно своевременная мысль. И созрела она, конечно же, не сегодня. И не вчера… Она, должно быть, зрела во мне давно, но я о том ничего не знала.

Постояв минут пять в кабинете Петера (так я прощаюсь с любимым), начинаю собирать чемодан: вещей у меня — собственно моих — не так уж много. И чемодан мой — небольшой: даже носильщик не потребуется. Все, что подарено Петером, не беру. Укладываюсь спокойно, аккуратно. Я с детства привыкла беречь вещи. Они ведь как живые. Я к ним так отношусь — бережно, и они ко мне — соответственно… Долго служат.

Вдруг слышу — звонок у двери.

«Вот и Артур явился отношения выяснять!»

Поправив волосы у зеркала, спускаюсь в прихожую. Я напряжена, я даже готова драться. И даю себе клятву: не пропущу ни единого обидного слова в свой адрес. Уж коли некому постоять за меня, — сама за себя постою. Если понадобится, ударю обидчика в третий раз — со всей немецкой основательностью и с русской отчаянностью…

Но это пришла фрау Кох.

Я вздыхаю облегченно, открываю дверь. «Они, видно, получили мои поздравления».

Старушка улыбается мне, вся сияет. И сияет у нее за спиной солнечное утро. Соседка заглядывает в дом через мое плечо, наверное, опасается, что помешала.

— Извините, фрау Леман! Я на минутку… Хочу поздравить вас с праздником. Вы нам с супругом очень нравитесь. И мы решили угостить вас печеньем. Вот, я только что испекла…

И она протягивает мне сверток.

Я растрогана до глубины души, мне так симпатичны эти милые люди.

Я принимаю сверток, приглашаю гостью в дом:

— Проходите, фрау Кох, обождите минуточку. Я быстро…

Указав ей на кресло, ухожу в кабинет, выхватываю из шкафа толстый альбом — «Санкт-Петербург» — и чуть не бегом возвращаюсь в прихожую.

— Вот, фрау Кох, это вам!..

— О, мой Бог!.. — всплескивает руками старушка. — Это же дорогая книга!

— Не дороже человеческой приязни, — это я больше для себя говорю, чем для фрау Кох.

Я открываю альбом, пролистываю несколько страниц:

— Вот видите, это Мариинский театр! — провожу ногтем по второму этажу. — Посмотрите, вот это окно… Тут я работаю.

Так я говорю, а сама пугаюсь: я ведь там не работаю давно: отпуск мой закончился, и я сама звонила Петру Петровичу, чтобы меня уволили по собственному желанию.

Фрау Кох тоже растрогана. Ей очень нравится подарок; старушка прижимает тяжелый альбом к груди. Мы еще обмениваемся любезностями, и она уходит.