Книга Флэшмен - Джордж Макдональд Фрейзер

— Да это же Сорок четвертый! Посмотрите на них, сэр. Это Сорок четвертый, вот бедняги!

Они стояли на вершине нестройным каре, прижавшись спинами друг к другу. Я разглядел, как блеснули штыки, когда они вскинули мушкеты, и жидкий залп разнесся по долине. Афганцы завопили еще громче и подались назад, но затем опять ринулись вперед: хайберские ножи мелькали вниз-вверх, прорубая дорогу внутрь каре. Еще залп, и дикари вновь отпрянули, и я заметил, как одна из фигур на вершине взмахнула клинком, словно вызывая врага на бой. С такого расстояния он напоминал игрушечного солдатика, и тут я увидел странную вещь — поверх его синего плаща было намотано красно-бело-синее полотнище.

Должно быть, я сказал что-то Хадсону, поскольку последний прокричал:

— Господи, да это же знамя, сэр! Эй, Сорок четвертый, задайте-ка этим ублюдкам! Всыпьте им хорошенько!

— Заткнись, ты, идиот! — говорю я, хотя нужды волноваться не было — мы находились так далеко, что никто не мог нас услышать. Хадсон однако перестал кричать и удовольствовался тем, что бормотал себе под нос слова ободрения обреченным, стоявшим на вершине.

Ибо они были обречены. Прямо у нас на глазах фигуры, облаченные в серые и черные одеяния, снова ринулись вверх по склону, напирая со всех сторон, раздался еще залп, и тут волна поглотила защитников. На вершине закипела рукопашная, засверкали ножи и штыки, потом толпа отхлынула с единым торжествующим воплем, и на вершине не осталось никого. Не было никаких следов человека с обмотанным вокруг талии флагом — виднелась только бесформенная груда иссеченных тел и медленно рассеивающееся в морозном воздухе облако порохового дыма.

Что-то подсказывало мне, что я стал свидетелем конца Афганской армии. Конечно, вам скажут, это было очевидно — ведь только 44-й, единственный британский полк, мог являться последним ее остатком. Но я знал и без подобных умозаключений. Вот что осталось от великолепной армии Эльфи-бея силой в четырнадцать тысяч штыков — и это менее чем за неделю! Возможно, кто-то еще попал в плен, а возможно, выживших вообще не было. Как оказалось, я ошибался — один-единственный человек, доктор Брайдон, сумел добраться до Джелалабада, но тогда я не мог знать об этом.

Существует картина, на которой изображена сцена боя при Гандамаке. [XX*] Я увидел ее много лет спустя, и она, в общем, достаточно верно отображает то, что сохранилось в моих воспоминаниях. Без сомнения, она превосходна и пробуждает боевой дух в напыщенных ослах, которые на нее смотрят. Моей же единственной мыслью, когда я ее увидел, было: «Вот бедные глупцы!», — что я и высказал, к разочарованию других зрителей. Но я-то, как известно, был там, трепеща от представшего моим глазам ужасного зрелища, в отличие от добропорядочных лондонцев, которые предоставляют разным подонкам и отщепенцам, гордо именуемым английскими солдатами, сберегать для них свою империю. Это красномундирное отребье прекрасно подходит для того, чтобы стать пушечным мясом при всяких там Гандамаках, к которым его приводят идиоты типа Эльфи и Макнотена, и никто не станет вспоминать с сожалением об этом отребье.

Сержант Хадсон, не отрываясь, смотрел вниз, по щекам его текли слезы. Уверен, дай ему волю, он ринулся бы туда, чтобы разделить их судьбу. Он все повторял «Ублюдки! Черномазые ублюдки!» — пока я не задал ему довольно резкую выволочку, и мы вновь поскакали по нашей тропе, позволив утесам скрыть из виду ту кошмарную картину внизу.

Я был потрясен увиденным, и именно воспоминание о нем побуждало меня оказаться как можно дальше от Гандамака в течение всего это дня невероятной скачки. Мы мчались по горным тропам, и наши пони неслись по каменистым осыпям таким лихим аллюром, что мне даже не хватало духу обернуться назад. Только наступление темноты остановило нас, а рассвет застал снова в седле. К этому моменту линия снегов осталась далеко позади, и тепло солнца заставило меня опять ощутить прилив бодрости.

Не вызывало ни малейшего сомнения, что мы — единственные уцелевшие из Афганской армии, продолжавшие движение на восток в полном порядке. Эта мысль радовала. Да и что греха таить: после того как с армией было покончено, шанс натолкнуться на банду горцев восточнее точки ее гибели являлся ничтожным. Так что мы оказались в безопасности, а очутиться в безопасности, избавившись от смертельной угрозы, — вовсе не одно и то же, что очутиться в безопасности просто так. Разумеется, жаль было остальных, но разве на моем месте они не испытывали бы той же радости? Есть нечто приятное в катастрофе, которая не затронула тебя, и всякий, кто попробует это отрицать — лжец. Неужели вам не приходилось испытывать подобного, встречая вестника горя или слушая елейные речи у церковных ворог после церемонии погребения?

Так я и размышлял, чувствуя огромное облегчение, и, возможно это и заставило меня утратить осторожность. Как сказали бы моралисты, я был сполна наказан за свои мысли, ибо очнулся от них обнаружив, что смотрю поверх ствола джезайля на лицо здоровенного бадмаша-афридия. Более зверской рожи мне еще не приходилось видеть. Он вынырнул из-за скалы как призрак в сопровождении дюжины таких же подонков. Они завладели поводьями и нашим оружием прежде, чем мы успели пробормотать «боже мой».

— Хабадар, сагиб! — говорит гигант, ухмыляясь во всю ширь своей бандитской физиономии, как будто был смысл напоминать мне, что стоит быть осторожнее. — Слезайте, — добавил афридий, и его дружки мигом тащат меня из седла и ставят перед джезайлитом.

— Что такое? — говорю я, пытаясь сохранить бравый вид. — Мы друзья, едем в Джелалабад. Чего вы хотите от нас?

— Британцы всем друзья, — заржал он, — и все едут в Джелалабад. Или ехали. — При этих словах вся его банда зашлась от смеха. — Поедете с нами.

Он кивнул парням, которые меня держали, те связали мне руки кожаным ремнем, который примотали к стремени моего коня.

Не было ни единого шанса к сопротивлению, даже если бы я и не струсил. Пару минут у меня теплилась надежда, что это простые грабители-горцы, которые обчистят нас и отпустят, но они явно намеревались сделать нас своими пленниками. Ради выкупа? Это было лучшее, на что мне оставалось рассчитывать. Я решил разыграть свой последний козырь.

— Меня зовут Флэшмен-хузур, — завопил я. — Я друг сирдара Акбар-Хана. Он вырвет все потроха тому, кто причинит вред Кровавому Копью!

— Да защитит нас Аллах! — возопил джезайлит, обладавший, как оказалось, своеобразным чувством юмора, присущим некоторым разбойникам. — Будь с ним поосторожнее, Расул, не то он нанижет тебя на свою пику, как тех гильзаев в Могале.

Он взгромоздился в седло моего коня и ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз.

— Драться ты умеешь, Кровавое Копье. Теперь посмотрим, умеешь ли ты ходить?

И он перевел пони на рысь, заставляя меня бежать вслед и подгонял меня непристойными репликами. С Хадсоном обошлись тем же манером, и нам не оставалось ничего иного, как бежать, подвергаясь глумливым насмешкам наших захватчиков.

Это было слишком: зайти так далеко, столько вынести, избежать стольких опасностей, быть так близко к спасению — и вот… Я плакал и ругался, обзывал своего врага всеми обидными прозвищами, которые мог припомнить на пушту, урду, английском и персидском, умолял его отпустить нас в обмен на огромную сумму денег, угрожал местью Акбар-Хана, требовал привести нас к сирдару, пытался разорвать путы, дергаясь, как обиженный ребенок. А он только ржал в ответ, чуть не падая из седла от смеха.