Книга Всюду третий лишний - Бен Хетч

Пока социальная служба графства Бакс пыталась определить его в какой-либо реабилитационный стационар, мы через больницу в Сток-Мендевиле, где Дэнни проходил физиотерапевтические процедуры, нашли такой медицинский центр неподалеку от Хедвея. Это был своего рода приют, в который помещали людей с поражениями мозга, и мы в первые две недели его жизни дома несколько раз возили его туда и оставляли там на непродолжительное время. Но он не любил оставаться без нас, а когда он ударил одного из администраторов и попытался залезть под юбку одной из пациенток, мы сочти, что лучше прекратить эти визиты.

Нас раньше предупреждали о возможности такого поведения, и все-таки подобные выходки Дэнни повергали нас в шок. Выводя его на прогулки, мы заходили в магазины, и там он бросался на незнакомых людей, хватал их и пытался обнять одной послушной ему рукой. Мальчишки в Астон-Кликтоне, видя Дэнни на улице, дразнили его «паралитиком», потому что он часто врывался на игровую площадку с намерением поиграть с ними в футбол.

Мы решили завести для Дэнни дневник, для того чтобы поддержать его кратковременную память. Джейн взяла за правило в конце каждого дня записывать в этот дневник все, что случилось с ним, поэтому у нас сохранилось его жизнеописание в течение краткого периода времени, которое поддерживает в нас память о нем, однако от этих записей, сделанных от первого лица и предназначенных для Дэнни, веет какой-то ужасающей печалью. «Сегодня я ходил в магазин «Теско» и купил крем после бритья и дезодорант…» «Сегодня я ходил в парк и кормил уток». Это напоминало фразы, якобы написанные трехлетними детьми на открытках, которые их родители посылают вам, чтобы поблагодарить за подарки, сделанные их детям.

Благодаря одному случаю, до нас дошло, что он иногда не узнает нас вовсе не из-за проблем с памятью. В дополнение ко всему у него обнаружилась еще и особая мозговая дисфункция – прозопагнозия.[41]Лица были очень сложными объектами для Дэнни, но выделение на лицах каких-либо характерных признаков и подчеркивание их облегчало работу его мозга. Смысл заключался в том, чтобы свести наши зримые портреты к каким-то наиболее отличительным чертам, к примеру к носу или высокому лбу, которые Дэнни мог зафиксировать в памяти и по ним различать нас. Эти навыки с большим мастерством привила ему врач по трудотерапии в больнице в Сток-Мендевиле. Она начала с того, что рисовала карикатуры на всех нас, подчеркивая в лице каждого какие-то особые черты, но в конце по счастливой случайности обнаружилось, что игральные карты как нельзя лучше подходят для этого. У отца, к примеру, был низкий лоб и небольшой подбородок, и если смотреть на него в профиль, мысленно затушевав остальные черты, то лицо его ассоциировалось с двойкой. Лицо Джейн было слегка приплюснутым, а надо лбом нависало некое подобие челки – при взгляде на нее в профиль можно было подметить сходство ее лица с тузом.

Дэнни постоянно имел при себе колоду карт, на некоторых из них были написаны наши имена. Мы стали относиться к нему более внимательно и с большей осторожностью. У Дэнни появилась новая надоедливая привычка: в пиковые моменты своих буйных припадков он начинал безостановочно твердить одну и ту же фразу «Пэтов, хочу, но не могу», подхваченную им у младшего санитара в больнице. На все, что ему предлагали сделать, он отвечал этой фразой. Поначалу мы смеялись, но потом – после того, как он произнес ее 4000 раз, – она стала действовать нам на нервы.

Если бы только это. Когда-то все пришли в восторг оттого, что он узнал кота Бутса на фотографии, и теперь он как заведенный твердил «Бутс», ожидая от нас прежней реакции. Никто из нас четко не представлял себе, как вести себя с ним. Либо относиться к нему, как к малому ребенку, либо как к приятелю, который напился до бесчувствия и наутро не помнит ничего из того, что случилось накануне вечером? В похвалах, адресованных ему, звучали нотки снисходительного покровительства. Когда вы просили его замолчать, то это казалось бесчувственным и бестактным.

Прошел месяц с того дня, как Дэнни водворился в доме, и я вдруг поймал себя на мысли, что злюсь на него; то же самое почувствовал и папа, который постоянно суетился около него. У меня пропало желание находиться дома, и я стремился бывать там как можно реже. Почему, в самом деле, он не может положить свой джемпер на место, которое ему указывают не один десяток раз? Я чувствовал усталость и подавленность оттого, что мне надо было постоянно поощрять его за то, что он смог налить себе чашку чая.

В редких случаях кратковременного прояснения сознания он, казалось, предпочитал жить прошлой жизнью, что невозможно было поставить ему в укор, поскольку, лишившись кратковременной памяти, он никогда реально не воспринимал настоящего. Прежний Дэнни был тем, кого называют «живчиком». Он был настолько отзывчивым, способным к сочувствию, настолько веселым, активным, деятельным, что сейчас было трудно удержать себя и не разозлиться на этого, совершенно другого, человека, двадцатисемилетнего ребенка, который, казалось, спрятался в теле Дэнни, как в маскировочном комбинезоне. Это была поистине ужасающая ирония судьбы – ведь раньше он хотел убить себя без всякой на то причины, а сейчас, когда он стал в 1000 раз хуже, мысль об этом уже не приходила ему в голову.

Наши отношения с Люси тоже постепенно ухудшались. Я по-прежнему писал телевизионные обозрения для «Газетт», но не проявлял никакой инициативы в отношении новой работы, и ока начала упрекать меня за то, что я весь день в безделье слоняюсь по дому, не зная, куда себя деть, тем более что я и с Дэнни-то бываю уже не так часто. Во время таких объяснений я тоже не оставался в долгу. Понятно, что любая мозговая травма совершенно меняет личность человека и его отношение с людьми, но самое смешное, что практически то же самое произошло и со мной. Все в Люси, за что я прежде любил ее, стало меня отталкивать: ее нытье и ее льстивое обхаживание, которые прежде, казалось, даже шли ей, теперь стали надоедливыми и нудными. Меня не оставляла мысль о том, что она всеми силами старается загнать меня на постоянную работу. Ее настойчивое желание следовать общепризнанным канонам и жить чужими суждениями раздражали меня. «Почему у нее нет собственного мнения?» – думал я. Когда мы спорили с ней о том, кто и что сказал обо мне на ее работе, мне всегда казалось, что Люси заглатывает все услышанное там целиком и сразу.

– Саймон прав, ты попал в плохую колею. Тебе надо выбираться из нее, а моя задача – заставить тебя снова пойти на работу и не давать тебе плыть по течению. К тому же и Дэнни всегда призывал тебя к этому.

– Да откуда, черт возьми, ты взяла, что я плыву по течению? Интересно, а как Саймон умудрился настолько поумнеть, что стал давать мне советы?

Ее легкомыслие и готовность к тому, чтобы ничего не воспринимать серьезно, уже не казались мне смешными, а наводили на мысли об ограниченности и примитивности ее натуры. Я как будто внезапно повзрослел. Я поймал себя на том, что меня попросту бесят жизненные воззрения Люси и ее наплевательское отношение ко всему на свете, хотя именно это поначалу и влекло меня к ней. Теперь я стал старше, мысленно рассуждал я; она же все еще ведет себя как ребенок. Я больше уже не чувствовал, что мы ровня. Я относился к ней, как к человеку, надеющемуся, что я защищу его от невзгод внешнего мира, и меня раздражало, что она не относится ко мне так же. Она, казалось, играла на своей неспособности справиться с ситуацией: всякий раз, когда она плакала из-за счета, который требовалось оплатить, или из-за неприятностей на работе, я ловил себя на том, что в глубине души призываю на ее голову несчастья, которые, возможно, повысили бы ее устойчивость в жизни и послужили бы уроком на будущее. Как раз в то время ее деда стали беспокоить боли в спине; при ходьбе он стал шаркать ногами, как глубокий старик; лицо его вытянулось и стало желтым; он сильно похудел. Я, не без скрытого злорадства, решил, что у него рак, хотя оказалось, что такое ухудшение вида и общего состояния было вызвано защемленным нервом. Причиной головных болей ее матери оказались неправильно подобранные очки. Я был уверен, что у нее опухоль мозга. Однажды я, так же не без скрытого злорадства, сказал Люси, что понял, отчего ее папаша столь бурно и чувственно прощался с нами, когда мы в один из уикендов заехали в Бирмингем навестить ее родителей. Причина эта хотя и скрытая, но разгадывается весьма легко – неужели она не поняла, что это было специально для нее разыгранное прощание навсегда с человеком, которого буквально распирало от гордости, ибо он мог сказать своей дочери, что умирает? Она прямо-таки взорвалась: