Книга Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– Так ты же мечтал, пока шел за мной, чтобы меня не было. Чтобы я людей на зверское не сбивал. А то побегут за мной, вырвав заборы, начнут громить богатые квартирки и особнячки, которых теперь у нас, что грибов в кислое лето. Начнут ковры-шубы жечь и тащить, подкроватные чемоданчики из-под бледных взяточников вместе с жопой выворачивать. А дети ихние, черных лиц толпы испугавшись, станут лицами, как мел школьный, и на ковры рухнут. Хочешь, сейчас возьму и черкану по руке острием? И твое подспудное сбудется. И не надо пачкаться.

– Не хочу, – побледнев, ответил географ. – Просто шел, с тобой побеседовать.

– Тогда, географ, на тебе нож. Ты ведь стонал, тоже плохой. На, сможешь счеты с жизнью подкрепить красной подписью, сможешь сам поставить жирную точку, чтобы не обижать никого больше. Может, ты не на много меня краше. А?

– Нет, не смогу, – спокойно отказался географ. – Тут мне в глаз голубь клюнул, так я даже капли крови, и той испугался. Я слабый. И ты не делай ничего этого, потому, что ты, может, и не плохой. Надоест людей в кровь вгонять, надоест головы морочить и кандальными криками в озноб толпы кидать, выйдешь – и другое скажешь. Про светлый редкий мир, что людям задарма подарен.

Гафонов поиграл ножиком и глухо сказал, бросив его на стол:

– Боюсь, не успею. Плохо мне… учитель. Ну, выпьем, – и схватился за наполненный рубином бокал.

Географ тоже поднял к губам вино и прикрыл глаза. Тут теплые пальцы легли на его шею. Неужто Гафонов задушит прилюдно, мелькнула в голове чепуха. Пальцы мягко повелись по горлу, и Полозков открыл глаза.

Он лежал в кровати посреди ночи и кончившегося дня рождения. Слева в такой же койке храпел, развалившись, майор Чумачемко. На горле у географа сидела, перебирая лапками, огромная черная бабочка, африканский гигант с резными многоцветными крыльями, видно, одна из вылетевших подарков от богатеев "Гудбанка". Бабочка покрутила крыльями, а потом тихо вспорхнула и пропала в темных одеяниях штор на окне.

Географ тихо накинул одежду и выбрался из комнаты, прикрыв пискнувшую дверь.

* * *

Ночь затопила весь огромный дом. В углах было глухо, предметы – пуфики, консольки, жардиньерки – стукали по коленям и бокам и пьяненько шатались. Дом был на удивление просторен и, казалось, тихо и окончательно опустился в яму. Арсений временами светил себе язычком пламени, вылетавшим из щелкающей зажигалки, похищенной со столика храпуна-майора. Где-то все же, в других углах находились звуки: скрипы бодрствующих шкафов, осевших в изнеможении под тяжестью книг, писки каких-то дверок, шевелящихся от сквозняков и дыхания спящих. Да и время от времени бряцало что-то громкое случайно – туалетный спуск ночного перебравшего недержанта или выхлоп в ожесточении взбиваемой подушки.

Арсений, сообразуясь с неподробным бумажным, составленным без тщания планом, спотыкался и скользил по темным коврам, отсвечивающим арабской затейливой вязью. Но ни в библиотеке, набитой неразрезанными фолиантами и муляжами, ни в хозяйском кабинете, уставленном мебелью из угрюмого дуба, ни в подземной биллиардной и даже сауне с брошенным на полке полотенцем с игривым сюжетом – нигде не висела фотография в рамке или без, виденная географом на банковской стене.

"Лежит где-нибудь, зараза, заложенная в папочку с торжественными адресами, или между снимками любимых породистых борзых", – не без удовольствия выругался поисковик. В небольшой, видно, служебной кухоньке, он, включив свет, налил себе минеральной из початой бутылки, сел на табурет и замер, предвкушая поражение.

Беззвучно отворилась дверь, и в кухоньку вступила девица, ряженая в розовый, небрежно накинутый на розовые плечи пеньюар.

– А ты что тут делаешь? – без особого удивления скривилась девица, поправляя пеньюар и наливая себе тоже воды. – Ты же ведь щедрый больной глазник, с одним приболелым глазиком. А в таких домах чего только не насмотришься. Лишнего, – добавила медсестра Алевтина.

– Я, наверное, гость, – смутился географ. – И Вы тоже гость?

– Гость – в горле кость, – скривилась медичка. – Ты ведь дневной гость, а ночью ты шатун. А я, – потянулась она сладко, – днем в спячке, а ночью гость. Дежурная медсестра, чтобы кто-нибудь из Вас, буратинок, об собственный нос или коллекционное оружение не покарябался и отравы не пережрал. Компрессы, клизмы, памперсы, равномерный вдох-выдох. Ну, знаешь? – и она показала руками не вполне похожее. – Три года уж тут по вызову, задолбали с обмороками и мигренями. А что, жрать-то надо.

– Так, может, Вы знаете, – неожиданно влепил Арсений. – Хозяин предлагал, днем, подойти в комнату, кабинет, его личную. Где фотография, крупная, с начальством… Чтобы обменяться… мнениями…

– Не свисти, – грубо рассмеялась медсестра. – Врать ты еще не родился. Хотя, вроде, и не вор, правда, кто сейчас вас разберет, жуликов. Иной, прямо министр, а за сиськи возьмет – чисто слесарь, а разденешь его, да послушаешь, как бахвалится, чисто вор… Наверх ступай… днем… вон туда, в мезонинный этаж, там маленькая дверка. Только с лестницы не сверзись, пеленать потом твои кости забота… Нам, и не знать…

Подошла, присела на коленки опешившего географа, чуть распахнула ворот, тюхнула ладонью по его чубику:

– Ты тут в доме особо не шали. Тут пригляды висят за любознательными.

Резво вскочила и, хихикнув и махнув ладошкой, скрылась.

Полозков почти сразу в одном темном коридоре нащупал высокую, упрямо вьющуюся вверх лестницу и полез туда, дыша одышкой. За одной из трех дверок наверху он обнаружил специальный хозяйский кабинет. Большой диван у стены располагался ровно напротив скошенного огромного окна, показывающего в переплете рамы картину черной ночи. Тут же, посередине, возвышался изрядных размеров телескоп с толстым круглым телом, направлявшим сияющую голубым и зеленым светом линзу прямо в наружную темноту. Небольшое бюро, удобное кресло, стопка книг в выставочном шкафике. Но главное – на обитой тонкой вагонкой стенке висела та самая фотография.

Арсений подошел и уставился. Впереди всех на кресле развалился отправившийся в другую жизнь губернатор. Правда, почему-то уже после митинга, где было объявлено о его окончании, глубоким вечером на телевидении показали интервью с ним в "живом эфире", где покойник бодро рассуждал о приватизации льгот, медицине катастроф и монетизации намерений элиты. В три ряда вокруг ныне усопшего расположились соратники – вице-губернатор, мэр, наместник Усть-Хохтамышии, красный командир промышленности Бодяев и банкир "Гудбанка". Даже Павлов красовался во втором ряду, выглядывая прямо из-за плеча объявленного к похоронам. В углу мелькнули маленькие глазки начальника областного электричества, и вдруг взгяд географа наткнулся на еще одно лицо.

Взгляд по инерции оторвался, поблуждал по фотографированным и, не в силах отплыть, вновь застыл на компактном фейсе. Владелец лица, одетый в строгий скромный темный костюм и европейски повязанный галстук неприметно стоял в углу верхнего ряда.

– Да, неужели! – громко произнес географ.