Книга Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Нет. Бросил.

— Молодец.

Она говорила таким голосом, когда хотела показать, что обижена. В детстве он пугался и начинал просить прощения.

Она докурила, но чтобы не оборачиваться, прикурила вторую. Она вообще-то обещала ему не курить по две сразу. Митя сел на табурет. Он пожалел, что приехал к маме на ночёвку. Идея была в том, чтобы встать с утра пораньше и идти в районную ПВС. Очередь туда занимают так же, как в ЖЭУ, часов с пяти.

Её голос стал как река подо льдом:

— Как он там?

Митя попытался отмолчаться. Мама оставляет за собой право так спрашивать. У неё, конечно, есть это право. Когда Марина уехала к Урсусу, все заботы о трёхлетнем ребёнке легли на её плечи. И пока Митя, ухватившись за первую попавшуюся работу с приличной зарплатой, прямиком из аспирантуры отправился работать охранником в банк, она растила Ваню. Учила его азбуке и счёту сразу на двух языках, русском и грузинском, лечила ангины и водила в кружок рисования. Митя помнит её лицо, когда первого сентября она вела Ванечку в школу. Именно она, бабушка, вела Ванечку в школу: она подготовила его, она показывала, как сидеть за партой и тянуть руку, когда хочешь что-нибудь спросить. И именно её непутёвый сын, однажды согласившийся отпустить Ваню к матери на каникулы, покататься по Европе, виноват в том, что с ней нет теперь её любимого внука.

Митя не рассказал ей о Ванином письме с приглашением.

— Звонит? Пишет?

Он жалел, что приехал.

— Прошлую ночь всю проплакала. Приснился мне. В красивом костюме, в каком-то большом помещении… Взрослый такой, волосы на пробор.

Митя поднялся и потянул с вешалки пальто.

— Вокруг много людей, цветы. Почему-то цветы прямо под ногами, по всему полу разбросаны. И я, дура, нет, чтобы к нему бежать — наклонилась их поднять, собрала охапку, поднялась, а он исчез. Я выронила… бегала по каким-то комнатам, кричала, звала… Если бы ты тогда, хотя бы тогда, один раз меня послушал. Ванечка был бы сейчас с нами.

На улице под ногами хрустнул иней, он постоял немного, выбирая, к какой остановке идти, и прямо по газону, по ледяной хрусткой траве, отправился в сторону торгового центра. По телу расползлась усталость. Забыть бы всё и никуда больше не ходить. Если бы не Ванино письмо, не эта жар-птица, порхнувшая из конверта, Митя, скорее всего, просто пожал бы плечами и жил себе дальше. Мало ли какие законы сочинят шальные думские люди! Не упекут же в Сибирь. И в Грузию не вышлют. В Грузию-то не вышлют…

В этом месте Митя крепко задумывался. Весь он будто завязывался каменным узлом, теряя связь с происходящим и наглухо замыкаясь в самом себе. Там он находил главное: воспоминания, у которых никто никогда не отнимет гражданства, не запретит проживать в своих заоблачных республиках. Странная вещь: чем сложнее заворачивалось с его паспортом, тем ярче вспыхивали детские воспоминания, давным-давно, казалось, выгоревшие и остывшие в нём. Они уводили его туда, куда он не собирался больше возвращаться. Много раз стоял он у запертой, запретной двери. За ней кипел праздник. Стоял, прислушивался к неясным голосам — ему бы туда. Детство говорило с ним через дверь, но было плохо слышно, а самое досадное — совершенно невозможно догадаться — о чём может идти речь. Не о паспорте же! Он закрывал глаза. Ну, что там, что? Пахло миндалем, что растёт в военном городке за школой, летучие мыши метались над двором, будто кто-то безжалостно взбалтывал их в огромном невидимом ведре… слышался бабушкин голос. Она говорила издалека, через всю квартиру. Митя жадно прислушивался, ожидая, пока голос отольётся в слова, и надеясь, что на этот раз слова окажутся понятны. «Открой на кухне окна, — говорила она. — И потуши свет». В красноватой пустоте под веками проступала тбилисская квартира, его первый и последний настоящий дом: и бежевые обои гостиной — ярко, до малейшего завитка узора — и огромный трёхведёрный аквариум с полосатыми рыбками данио рерио, снующими туда-сюда стремительными стежками, будто в надежде сшить вместе лево и право…

— Уснул. Смотри, не разбуди.

Девушки хохотнули и прошли мимо.

Митя сидел под навесом остановки — видимо, давно, поскольку успел задремать. Исподлобья огляделся, но больше никто из стоящих и сидящих вокруг не обращал на него внимания. Упругий и холодный ветер возился с листками объявлений, с полами и воротниками прохожих.

Ветер-живодёр выковыривал их из одежды, как устриц из панциря. Заглатывал целиком. Утренние, мягонькие, озябшие декабрьские тельца. Ежеминутно летящие в холодную влажную глотку, они морщились, вздыхали, прятались за выступами стен. Серое акварельное небо лежало на высотках, к ногам то и дело прибивало мусор с рынка. Принимать начнут с девяти, но чтобы попасть, нужно занимать пораньше. Митя пришёл в шесть, перед ним было двадцать восемь человек. Здесь, как и в ЖЭУ, записывались на листках. Листки приклеивали к дверям скотчем. Скотч приносили с собой. Ручку Митя не захватил, и решил ждать, пока к списку подойдёт следующий, чтобы попросить ручку у него. Ждать пришлось долго. Он стоял возле самой двери на догнивающих ступенях, шатких как трясина, ветер обсасывал его со всех сторон. Наконец, на тротуар въехала видавшая виды «восьмёрка», из неё вылез крупный мужичок лет сорока. Мужичок знал, что к чему, на ходу доставал из кармана ручку.

— Извините, не одолжите? записаться нечем…

Он наградил Митю обидным — и вроде бы оскорбительным, а в общем-то привычным, как «… твою мать» — взглядом и молча вписав себя, так же молча протянул ему ручку. Теперь Митя был тридцатым.

Пристрастие к записыванию на листках, что и говорить, выглядело странно. Ведь как только начинали пускать, — рассредоточенная толпа лавиной сваливалась к заветной двери, и список терял актуальность.

— А у вас какой номер?

— Да мне только спросить.

И ветер не отставал, укрыться от него было негде. Митя подумал, что зря перед выходом пил чай, теперь чай естественным образом просится наружу.

В половине десятого позади толпы раздались строгие окрики:

— Пропустите! Пропустите, блин!

Старушка в криво надетом жёлтом парике, не разобрав, прошамкала:

— В какую комнату? Тут очередь.

— Да я щас, нахер, развернусь, и вся эта очередь домой отправится!

Переступая по-пингвиньи, давя друг другу пальцы, очередь нехотя раздвинулась.

Девушка лет двадцати в густом вечернем макияже, сине-золотом, скривив яркие губы, взглянула в предоставляемый ей тесный проход, сказала: «От ить, бараны!», — так смачно и хлёстко, как про настоящих баранов никогда не говорят. Три хмурых тётки, стоявшие возле девушки-с-макияжем, очевидно, были её коллеги. Она прошла, твёрдо ставя каблук, к двери, звякнула ключом в замке, провернула, вынула, размашисто распахнула дверь, загудевшую о чьи-то кости, кинула связку в сумочку, застегнула сумочку. Дёрнула спиной, будто отряхивая насекомых: