Книга Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

На диванчике возле отцовской палаты сидел Уит. Он, по-видимому, отыскал где-то автоматы с едой или кафе: рядом с ним были разложены сникерсы, а в руке он держал кофе в большом пластиковом стакане. Уит не спал несколько ночей, и теперь его руки чуть дрожали.

— Нигде не мог достать «Бэби Рут», — пожаловался он, критически оглядывая сникерсы.

Вышла мама и сказала: врачи сомневаются, что отец сможет пережить эту ночь. Опухоль разрасталась, затрагивая не только разные участки коры головного мозга, но и артерии, к тому же некоторые из них были на грани разрыва. Потом она сказала, что отец решил завещать свое тело науке.

Я вошел в палату: наступила моя очередь сидеть с отцом. Комнату теперь освещали лампы дневного света. Отец лежал, обложенный подушками, одна из них была подоткнута ему под колени. Лицо его казалось совсем новым, непривычным. По-видимому, разговоры с мамой позволили ему забыть о неудаче с частицей, и теперь он выглядел совершенно равнодушным. У него был вид человека, которому нечего терять, кроме своего тела.

— Ну что, осенью в университет? — спросил он устало. — Может быть, тебя возьмут в Массачусетский технологический институт…

Я кивнул, хотя на самом деле не знал, поступлю ли я в университет. Письма с приглашениями если и пришли, то ждали меня в Висконсине.

— Надо в чем-то разбираться… — Отец осмотрел кисти своих рук, а потом тихо сложил их на груди. — Куда ты ушел?

— Я здесь, — ответил я, придвигаясь поближе, чтобы он видел меня здоровым глазом.

Отец чуть заметно покачал головой:

— Я не о том. Куда ты ушел тогда… Ну, когда умер Поуп? Что ты там видел?

Никогда раньше отец не спрашивал меня, что я чувствовал во время клинической смерти. Я не знал, как ответить. Хотелось обнадежить его, рассказав о том, чего на самом деле не было: невесомость, все сияет чистым белым светом и так далее.

— Я сразу впал в кому, — сказал я. — Поэтому помню только то, что было до и после. А во время клинической смерти я запомнил только шум. Как шум помех в радиоприемнике. И еще как будто поднимаюсь из воды. Но я и в этом не уверен.

— Понятно, — сказал он. — Я говорил с мамой о том, что надо сделать после моей смерти с останками и так далее. Не вздумайте похоронить меня в земле, а то буду вам являться. Физика нельзя хоронить. Он должен сгореть, превратиться в газ, в легкие молекулы.

— Мы сделаем так, как ты хочешь.

— Я еще кое-что помню, — продолжал он. — Полураспад плутония. Названия инертных газов. Уравнения. И куда все это исчезнет? Какая польза теперь от этой информации?

Я пожал плечами. Он замолчал, сбившись с дыхания.

Нам кажется, что в момент смерти может открыться истина о том мире, куда мы уходим, но на самом деле эти туманные мгновения могут открыть только истину о нас самих. И нам очень хочется что-то узнать о себе, прежде чем будет поздно.

— Скажи, были минуты, когда ты меня любил? — спросил я.

Слово «меня» проплыло по палате в виде графитовой полосы.

Отец несколько раз моргнул — теперь это получалось у него медленно. Затем он расстегнул ремешок, снял часы и положил их на тумбочку. На запястье выделялась светлая полоска. Отец потер это место и сказал:

— Когда ты родился, я перестал носить часы. Забыл о них, перестал чувствовать время, не стало ни часов, ни минут. Иногда я ложился вздремнуть рядом с тобой и твоей мамой. Еще помню, я таскал дрова для камина и пытался починить все, что было испорчено в доме. Случалось, вставал по ночам просто посмотреть на тебя. — Он оглядел палату и заключил: — Вот что ты со мной сделал. Разумеется, я тебя любил.

Я чувствовал холод металлических перил его койки.

— Возьми эти часы себе, — сказал отец. — Можешь даже не носить, просто пусть будут у тебя.

— Пап, я буду носить их, — ответил я.

— Только они не идут… но у нас в городе есть часовщик. Ювелир… Лундберг, Клинберг… — Он прикрыл глаза. — Господи, да как же его фамилия?..

Отец вдруг широко открыл глаза и посмотрел в окно. Я подошел к тумбочке и взял часы. Они еще хранили тепло его руки. И тут я услышал, как его дыхание оборвалось. В комнате стало очень тихо. Его голова дернулась, а потом замерла.

Вот и замерло сердце, отсчитывавшее по четыре с половиной тысячи ударов в час в течение сорока восьми лет. Он умер мгновенно, на выдохе, глядя в окно на больничную парковку и пытаясь припомнить фамилию часовщика из нашего городка. Дыхание прекратилось, на мониторе, фиксировавшем работу сердца, поползла ровная зеленая линия. Тут же замигали лампочки аппаратов, завыла сирена. В коридоре зашелестели по линолеуму приближающиеся шаги. Я положил руку ему на грудь. Вбежали сестры. Я отошел к окну. Глаза отца оставались открытыми, и мне казалось, что он не отрываясь смотрит на меня.

33

Когда я впервые понял, что время — это не просто выдумка и абстракция, но что-то вроде тюрьмы на острове или договора между живыми и мертвыми? Я точно помню, например, когда стал осознавать себя и когда, глядя на Сэмюэля и Синтию Нельсон, понял, что это мои родители. Первое случилось между двумя и тремя годами. Я стоял, покачиваясь, перед зеркалом в прихожей нашего дома и чувствовал: я есть. Второе произошло солнечным весенним днем в 1974 году. Родители, держа меня за руки, переходили улицу в нашем пригороде. Примерное содержание моих мыслей в этот момент можно передать так: «Я принадлежу этим людям. Они охраняют меня от опасности».

Однако память, как свет или некоторые виды джаза, способна искривлять время. После смерти отца я много раз припоминал свое общение с ним, и целая жизнь разворачивалась так быстро, как будто уместилась в один вечер. Солнечное затмение над сине-белыми снегами Манитобы в оправе темнеющего кобальта облаков. Группа людей в фосфорной дымке центра управления Стэнфордского линейного ускорителя: физики почесывают животы и называют параметры столкновений частиц. Ряд скромных побед и оглушительных поражений в школе. Грязная химическая посуда, снятые с доски шахматные слоны, металлические подносы с сухим льдом. Во всех этих эпизодах я вижу фигуру отца: он всегда стоит отдельно, как бы сам по себе. На нем фланелевая рубашка, а на лице и в жестах — не важно, складывает ли он руки на груди или постукивает ногой, — презрение и скука. По нему видно: он думает, что этот унылый спектакль специально затеян для того, чтобы воспрепятствовать его движению к цели. Посредственности придумали все это, чтобы структура атома так и осталась нераскрытой. Но при этом он всегда был рядом. Он был там, на школьной викторине, в толпе разгоряченных родителей, всех этих визжащих папаш и мамаш, подсказывающих своим отпрыскам правильные ответы. Он был там и ожидал, когда настанет мой час. Он полагал, что у посредственности, как и у всего остального, есть период полураспада.

После смерти отца я не столько горевал, сколько ждал, что его смерть может что-то прояснить. Я прокручивал в уме нашу жизнь, отыскивая спрятанный секрет. А был ли момент, когда он осознал, что я существую? А в какой день он начал умирать? Может быть, опухоль появилась как раз тогда, когда мы стояли среди заснеженной канадской равнины и солнечная корона окружала темный лунный диск? Я тогда вдруг почувствовал дикий голод, захотелось немедленно набить желудок оладьями. Отец должен был в какой-то момент понять, что я никогда не стану блестящим ученым. И мой новый дар, полученный совершенно случайно, — что он означал? Неужели я воскрес для того, чтобы воспроизводить по памяти сводки погоды и статистику катастроф? Я ждал знака свыше. Я почти уверовал, что мертвые слышат нас и способны к раскаянию и что они вмешиваются в повседневную жизнь живых. Я ждал какого-то знака от отца, и в конце концов я этот знак увидел. Но этому предшествовал период полужизни, когда я просто плыл по течению.