Книга Портмоне из элефанта - Григорий Ряжский

— Они там у вас при советах тоже халдеи, как раньше были, или теперь так не говорят? — Он вперился в меня мутным взглядом, и я понял, что мой русский бразильский друг все еще сильно пьян.

— Говорят, — пробормотал я, думая в этот момент, что если Никодимыч напьется в стельку, то не сможет расплатиться, и тогда я пропал, — у нас — тоже халдеи.

— Так вот я и говорю, — продолжил Федя, — все они стоят друг друга: халдей не халдей… Все они мудаки…

— Это о ком вы, Федор Никодимыч? — не понял я. — Об официантах?

Старик нагнулся над столом так, что очки соскользнули с носа и упали на скатерть. Глаз его налился по-бешеному, как-то непривычно, таким я его еще не видел, хотя мы выпивали с Федей не раз, и каждый раз это было нам в охотку.

— Это я о них, обо всех. Понял, Мить? Об черных этих, об местных, — он говорил, чеканя каждое слово, которое вылетало вслед за предыдущим, выпуская последовательными порциями невесть откуда взявшийся злобный стариковский пар. А пара этого, как я обнаружил, в организме Никодимыча оставалось еще немало. — Они ж тут мудаки все. Нехристи. Они же работа что есть — не понимают. Говорят, из-за жары.

В этот момент раздались звуки музыки, характерной такой, — типичные латиноамериканские постукивания и побрякивания, — и на сцену в углу зала вылетела грациозная бронзово-кожаная пара: вернее, такого цвета в этой паре была она; он же был черный как смоль, но не менее от этого прекрасный. Двое задвигались и жарко заизвивались друг вокруг друга, да так, что я почувствовал, как у меня поднимается температура.

— Знаешь, как эта хуетень называется? — качнув головой в сторону танца, спросил Федя. И сам же ответил: — Капоейра, называется. Понял? И никак больше! — Он оглянулся по сторонам в поисках официанта и открыл было рот для нужного выкрика, но тот уже бежал к строгому посетителю со всех ног. Федя в нетерпении схватил бутылку с чем-то крепким с официантского подноса, с размаху плеснул себе в фужер и одним движением опрокинул содержимое в рот. Халдей испуганно покосился, оставил на столе все прочее и бесшумно удалился. — Так вот я и говорю, — снова начал развивать он малопонятную для меня тему, — они, Мить, скоты все здесь, бразильцы эти. Уроды просто! Вот смотри, к примеру, — он снова налил себе, опять забыв про мой фужер, — они ж даже где живут не знают, понял? Португалы эти в Гуанабару въехали, когда январь был, — так они город свой Рио-де-Жанейро обозвали. Знаешь, это чего такое? Это по-ихнему январская река будет. А это вообще не река, понял? Ну ничего там от реки не было. А был залив. А они город рекой прозвали, вот! Балбесы! — Он посмотрел по сторонам и еще раз отчетливо и с гордостью повторил: — Бал-бе-сы!

Я слушал, но все еще не понимал, как занесло нас в этот странный разговор. Не нас — его скорее, но почему-то чувствовал в этот момент и часть собственной вины, отгоняя, правда, эту мысль как несущественную, но она никак меня не отпускала.

— Если хочешь знать, — Никодимыч потряс меня за воротник, — этот Рио во всем мире до сих пор — символ ихней тупости!

Мой собеседник становился все грубей и грубей, и его уже уносило все дальше и дальше: в глубину веков и событий местной жизни, в ее климат и флору, в ее фауну и нравы, в вопросы еды и выживаемости белотелых чужестранцев в условиях неистощимости солнечной агрессии. Я начал деликатно посматривать на часы. Еда, которую принесли, оказалась ужасно вкусной, но под этот разговор в горло не лезла, вернее, шла не с тем удовольствием, на которое я рассчитывал, оказавшись впервые в жизни в столь респектабельном месте. Федя не умолкал:

— У них тут в семьдесят третьем году… — я поймал себя на том, что обратил внимание, как он сказал «у них», и мне это снова не понравилось, — …катаклизм какой-то вышел с погодой. Упала температура до шестнадцати. Плюс по Цельсию, ясное дело. Так за это время пятнадцать человек умерло. От переохлаждения. Как тебе? — он громко засмеялся, хрипло и с надрывом.

Несколько человек обернулись и удивленно посмотрели в нашу сторону. Мне стало неловко за старика, я смущенно улыбнулся в общем направлении от стола и недоуменно пожал плечами.

Мне тоже в ответ улыбнулись. Я почти не пил с Федей — впрочем, он этого и не замечал в своем состоянии — и уже основательно к этому моменту протрезвел, поэтому мне удалось засечь ответный сигнал сразу. Собственно говоря, «улыбнулись» — это я о ней, о той единственной улыбке, последовавшей вслед за моим пожиманием плечами. Я быстренько сосредоточился на оказанном мне знаке внимания, пытаясь определить его назначение и уточнить адрес. Что-то подсказывало мне, что не так здесь все просто. К тому же я технарь все-таки, да еще с мореходным стажем жизни.

Девушка была одна. Она сидела через четыре столика от нас, и теперь я видел ее несколько сзади, другими словами, в три четверти. На ней была весьма смелая мини-юбка, но не вульгарная, а дорогая и модная, — это сразу было видно, — выгодно подчеркивающая красоту стройных длинных ног. Она отложила в сторону небольшую тонкую книжку в зеленом переплете, повторно развернулась в нашу сторону и изящно закинула ногу на ногу, тоже довольно смело, — так, что обнажилась верхняя часть бедра, и на мое обозрение выскользнул тонкий край белых трусиков-бикини. Девушка улыбнулась мне снова, и теперь я мог видеть ее лицо целиком. Это было лицо ангела, смуглого ангела в мини-юбке, с аккуратным темноволосым каре, обрамляющим верхнюю часть лица и обрывающимся чуть ниже скул и слегка раскосых глаз. Лет ей было никак не больше двадцати. Хотя в местном бронзовом исчислении — может, и сильно меньше.

«Господи… — пронеслось у меня в голове, — кому же это она улыбнулась? Неужели Феде?»

Федя в это время продолжал заплетающимся языком доказывать от противного:

— А волны у них тут все высокие, как дом, и все время, понял? Так они, вместо того чтоб прятаться от них, лезут напролом в самую середину и тонут там. В день по Копакабане, если брать по всей, то десять-пятнадцать утопленников набирается. Понял, Мить?

— Федор Никодимыч, вы случайно не знаете ее? — спросил я пьяного друга и незаметно указал глазами на ангела.

— Эту? — Федя мутным взглядом уставился в сторону девушки, недовольный тем, что вынужден прерываться из-за всякой ерунды. — Нет, эту не знаю. Пятнадцать живых людей, Мить, представляешь? Каждый божий день! Нет, ты видал народ тупее, а?

— Не видал, — на автомате согласился я и зафиксировал следующую по очередности улыбку, излученную в том же самом нашем направлении.

На этот раз она точно никоим образом не могла быть адресована моему благодетелю, поскольку в этот момент голова Федора Никодимовича Березового разместилась в невесомом промежутке между тарелкой и началом смачного всхрапывания, и этого нельзя было не заметить с любой наблюдательной позиции — как преднамеренной, так и случайной. А это означало…

Теперь это определенно означало, что предмет ангелова интереса — я. Я — научный советский мореход, и никто другой!

«Был бы здесь Штерингас, сказал бы, что вербуют», — подумал я о Севке с презрением счастливого дурака и выстроил в направлении ее столика ответную улыбку. Тщательно, признаюсь, выстроил: с равными долями вежливого интереса, сдержанной внимательности и мудрой задумчивости. Улыбка была замечена и понравилась. Девушка взяла фужер и поднесла его к губам. Перед тем как сделать глоток, она на мгновение задержала руку и слегка приподняла фужер в ответном приветствии; на этот раз сомнений уже не оставалось — это приветствовали меня.