Книга Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет

пока крик цветка голубого

не станет биться о стенки утробы

пустыни

водной

Исполненный решимости произвести этим мощным сочинением некоторую сенсацию, он очень внимательно следил за тем, чтобы в манеру чтения, которая, как ему казалось, наилучшим образом соответствует его состоянию в день алленского холма, не закралось ни пылинки, ни соринки. Он должен попасть в точку, но так, чтобы казалось, словно он не попал в точку, так, чтобы создавалось впечатление, будто мука овеществления стихов разрывает его пополам. Заимствуя манеру смиреннейшего жонглера, который очаровывает нас, провалив трюк один раз, второй раз, а потом, весь в мыле от тщания, все — таки исполняет его, Поэт думал, что этот небольшой опус, если премьера вообще состоится, требует от артиста не столько акцентирования содержания, сколько мук духовной эвисцерации. Так он шагал взад и вперед, приноравливаясь к словам и ужимкам «Голгофы ночью».

* * *

Фрика расчесывала волосы, она зачесывала их назад и назад, пока ей не стало трудно закрывать глаза. По этой причине она выглядела как задушенная газель, что, впрочем, соответствовало ее вечернему туалету больше, чем внешность сосущей кобылки. Смеральдина-Рима, на ранних стадиях своей кампании, когда ее лицо еще могло такое выдержать, тоже любила эту тугую сабинскую прическу. Пока Мамочка, протесты которой сводились к тому, что в результате экзекуции лицо Смеральдины выглядит как обсосанный леденец, не уговорила ее чуточку завивать волосы. Увы! Так она стала похожа на увенчанную нимбом и хлопающую глазами огромную куклу. Говоря по правде, леденец, обсосанный или обгрызанный, — это далеко не самое постыдное выражение, которое может быть присуще женскому лицу. Потому что здесь, рядом, уберегая нас от поездки в Дербишир, стоит Фрика, просто кошмар наяву.

Сказать «задушенная газель» значит не сказать ничего. Черты ее лица, словно рука непривлекательного насильника крепко схватила ее за волосы, были перекошены и замкнуты в ужасающей гримасе. Она нахмурилась, чтобы подвести брови, и теперь их у нее было четыре. Ошеломленный глаз таращился в белой муке мольбы. Верхняя губа зло оттягивалась к зияющим ноздрям. А язык она себе откусит? Интересный вопрос. Вздыбленный подбородок обнаруживал сгусток щитовидного хряща. Невозможно было пренебречь страшным подозрением, что ее плоские груди, из сострадания к мучительным лицевым спазмам, превратились в два водореза и теперь буравят ее бюстгальтер. Но лицо было вне подозрений — чудовищная рана. Ей оставалось только вытянуть пальцы обеих рук, так чтобы ладонь и пальцы одной руки касались ладони и пальцев другой, и подержать их, слегка воздетыми, у груди, чтобы выглядеть как лишившаяся почитателей мученица в пору половой охоты.

Пустое. Эстетствующая графиня Парабимби, пробравшись сквозь толпу, все равно вплывет в розовато-лиловую дымку, окружающую короле… каргу-мать, и совершенно точно воскликнет: «Моя дорогая, никогда раньше я не видела вашу Калеке н настолько умопомрачительной. Сикстинские мотивы!»

Что Мадам угодно этим сказать? Кумекая сивилла на мартингале, раздувающая ноздри и вдыхающая ветер в угоду братьям Гримм? Ах, она вовсе не собиралась говорить такие адски жеманные и добрые слова, это все равно что пересчитать камушки в кармане Мальчика-с-Пальчика, просто у нее сложилось смутное впечатление, ваша дочь выглядит такой… это ее известковое изможденное лицо… такая frescosa,[488]от талии и выше, этот ее меланхоличный кобальтовый фишю, жемчужина разграбленного кватроченто, подлинное сокровище, моя дорогая, потного Мальчика-с-Пальчика. Тогда вдовая дева, прекрасно сознающая, после всех этих лет, что все вещи на небе, на земле и в воде таковы, какими их воспринимают, в свою очередь поблагодарит графиню Парабимби за ее эрудированные любезности.

Возможно, это преждевременно. Может быть, мы рассказали об этом слишком рано. Ничего, пусть остается.

Как было бы славно продолжать издеваться над Фрикой, нескончаемые послеполуденные часы отжурчали бы как сказочный ручей. Что может быть приятнее, чем продираться через часы сиесты, травильной иглой и резцом гравера густо покрывая ее штрихами и насечками поддельного негодования? Не saeva,[489]но поддельного. Увы, совсем не saeva. Если бы только было возможно злиться на эту девушку по-настоящему. Но это невозможно. По крайней мере, невозможно злиться долго. Несомненно, у нее есть недостатки. А у кого их нет? Несомненно, для кого-то она единственная и любимая. Так не будем, что бы ни говорили, поносить эту треклятую девицу и дальше. Она скучна, она черства, она недостойна нашей стали. И, помимо всего прочего, наконец зазвонил звонок, обрывая ей фаллопиевы пипетки, судорожно отрывая ее от зеркала, будто кто-то надавил ей на пупок в знак благовещения.

Студент, имени которого мы никогда не узнаем, прибыл первым. Он был маленький гадкий невежа, и лицо у него было сердитое.

— Всемилостивый Боже! — воскликнул он, обращаясь к двум Фрикам на пороге розовато-лиловой гостиной. — Не говорите мне, что я первый!

— Только, — сказала Калекен, учуяв приближающегося Поэта, — по случайной оплошности. Не надо, — произнесла она холодно, — расстраиваться. Вы не единственный.

За ним по пятам пришел Поэт с шайкой неописуемых, потом молодой пасторалист, потом Гаэл, ирландский кельт, потом Шоли со своим Шасом. Его, памятуя о данном обещании, подкараулил Студент.

— В каком смысле, — потребовал он без вступлений, — вы использовали слово смысл, когда сказали…

— Он так сказал? — вскричал пасторалист.

— Шас, — сказала Фрика, будто объявляла счет в игре.

— Adsum,[490]— сказал Шас.

В холле разорвалась бомбочка мокроты.

— Мне хотелось бы знать, — хныкал Студент, — нам всем хотелось бы знать, в каком смысле он использовал смысл, когда говорил…

Гаэл, вовсю стараясь развлечь неописуемых, сообщил Freudlose Witwe[491]самую свежую мысль с Кемден-стрит.

— Оуэн, — начал он, когда никому не известный невежа, стремясь попасть в центр внимания, опрометчиво прервал его:

— Какой Оуэн?

— Добрый вечер, — уже захлебывался Белый Медведь, — добрый-вечер-добрый-вечер-добрый-вечер. Што за ночь, Мадам, — говорил он страстно, обращаясь, из чистой вежливости, прямо к хозяйке дома, — Боже мой, што за ночь.

Она питала к нему очень нежные чувства.

— А вам так далеко было добираться! — Жаль, она не могла пропеть ему это на ухо, тихо и проникновенно, или нежно положить коготь на его потертый рукав. Он был потертый человек, и часто раздражительный. — Так мило, что вы пришли, — сказала она так мягко, как только смела, — так мило.