Книга Метеоры - Мишель Турнье

Кто не видел меня в момент наслаждения, не знает моего настоящего лица. Потому что тогда пепел, покрывающий его, пламенеет и горит, глаза мертвой рыбы зажигаются как лампады, безгубый рот оторачивается пурпурной плотью, и целый калейдоскоп цветных образов проносится по лбу..

Эти две тайны и несколько других умерли вместе с тобой, Дани…

* * *

Не дождавшись прибытия ни одного из шабашников, я сначала подумал, что их испугал мистраль, — гипотеза маловероятная, но ничего другого мне вообразить не удалось. Я отправился с Сэмом в Энтрессен, куда мы прибыли до полудня. И тут же узнали, что накануне объявлена всеобщая мобилизация и что война разразится с часу на час. Я отправился в жандармерию заявить о том, что на белых холмах обнаружен труп. Никто не захотел меня слушать. С мобилизацией и так дел невпроворот! На белых холмах? Это место, куда жандармы заходить не отваживаются. Земля тех, кто вне закона. Труп — наверно, утильщика или тряпичника, помоечника или шабашника. Разборки между арабами, итальянцами или корсиканцами. Я уяснил, что мы не являемся частью общества, и поздравил себя с тем, что не подлежу мобилизации. Пусть выпускают друг другу кишки — почтенные граждане и гетеросексуалы… А мы, маргиналы, будем считать удары.

Я свистнул Сэма и направился к вокзалу. Поезд на Лион. Потом Фонтенбло и Сент-Эскобиль. Я буду там на своей земле и одновременно на подступах к Парижу. В первых ложах начинающегося спектакля…

ГЛАВА X

Сент-Аманские пирожные

Одним из главных оправданий существования войн, несомненно, следует признать мгновенное перемещение людей в состояние каникулярности. Более того, время военной службы задним числом кажется исполненным очарования. Ведь оно, после окончания учебы и до начала карьеры, образует выморочное пространство вынужденного безделья, заполненного занятиями совершенно новыми и бесполезными, подчиненными искусственному и нелепому дисциплинарному уставу, который замещает и мораль, и благопристойность, лишает человека чувства ответственности и осторожности. У Эдуарда остались счастливые воспоминания о первых больших каникулах, пришедшихся для него на конец 1918 года и превративших почти в праздник взрыв 11 ноября. Едва получив увольнительную из реннских казарм, он бодро стучал сапогами по парижскому асфальту, с видом победителя, не вступавшего в битву, и наслаждаясь горячей симпатией мужчин и женщин, в качестве хорошего товарища и славного парня, с легкими деньгами.

Новая война не просто вернула ему этот период беспечной и веселой юности, она избавила от забот, доставляемых прежде Звенящими Камнями, Флоранс и Марией-Барбарой. Война наполнила его блаженной экзальтацией, слегка хмельным энтузиазмом, в котором забавным образом смешивались вкус к жизни и предчувствие, почти предвкушение близкой смерти. К простой необходимости исполнить свой долг, диктуемый патриотизмом, добавлялось горячее стремление к жертвенности, затаенно гармонирующее с внутренней горечью и усталостью от жизни. Его возраст, посредственное здоровье, семейные обязательства освободили бы его от воинского долга. У него были связи в военном министерстве, и с помощью интриг ему удалось все же записаться добровольцем.

15 сентября его перевели в Ренн, там он в чине капитана был приписан к 27-му пехотному полку, который уже через десять дней занял позицию на бельгийской границе. Здесь началось для него — и для миллионов других людей — долгое зимнее безделье «странной войны».

Район этот имел важное стратегическое значение из-за большого числа сосредоточенных здесь войск и в силу того, что именно здесь ожидалось наступление немцев со стороны Бельгии. Но по другую сторону границы не было никого, кроме дружественно настроенного населения, и поэтому войска стали жить гарнизонной жизнью, мирной и беззаботной. Все публичные заведения Сент-Амана, закрытые после поспешного отъезда курортников из-за объявления войны, одно за другим распахнули свои двери новому потоку клиентов в военной форме, не менее многочисленному и более непринужденному, чем штатские.

Первой была отдана публике церковная звонница, превращенная в колокольный музей, ее посещали целыми взводами веселые рядовые, для них колокола служили поводом к неистощимым шуткам. За ней последовали кинотеатры, теннисные корты, городской концертный зал, где полковой оркестр исполнял увертюры Массне, Шабрие, Лео Делиба и Шарля Лекока. Офицеры постреливали зайцев на Певельском плато и кабанов Ремском лесу.

Эдуард, освободившись от банальных забот повседневности, чувствовал, что живет нереально счастливой жизнью. Мария-Барбара, дети, Флоранс были, как им и полагалось, где-то далеко, в безопасности. Все проблемы, сомнения, беспокойство, омрачавшие последние годы, близость неизбежного, уже подкрадывавшегося старения — все это было отодвинуто войной надолго, может быть, навсегда. У него была очаровательная комната в «Голубой гостинице» на берегу Скарпа — так близко от реки, что он мог ловить форель, высунувшись в окно. В нескольких метрах отсюда, в булочной, под вывеской «Позолоченный круассан», он приметил восхитительную продавщицу, ему захотелось ее завоевать. Ее звали Анжелика — для близких просто Анжи, очень высокая, очень прямая и очень светловолосая, — она бойко торговала бриошами и миндальными пирожными по сент-амански, фирменной гордостью заведения. Ухаживание Эдуарда прошло через кондитерскую стадию, заключавшуюся в покупке через день этого лакомства. Но он быстро пресытился фламандским тестом, щедро украшенным толченым миндалем, насыщенным ароматом корицы, и принялся щедро одарять своими покупками всех попадавшихся ему навстречу детей. Этим он завоевал себе в своем квартале репутацию чудака, но прекрасная Анжелика избавила его от необходимости прибегать к этой уловке, приняв приглашение на бал, который должен был состояться в Театре армий после представления «Сюрприза Любви» Мариво. Однако она проявила непоколебимую здравость ума, отказавшись продолжать с ним вечер: завтра, мол, день пирожных по сент-амански, ее работа в «Позолоченном круассане» начинается в шесть утра. Но уже через два дня Эдуард узнал все возможности ее большого тела, сильного и неловкого, медленно возбуждавшегося вначале, но страстно и долго отдававшегося потом.

В трех километрах к востоку от города, на опушке Ремского леса, располагались казино и термальные источники, их деятельность, прерванная было ненадолго, теперь достигла небывалой активности, как на пике сезона. От безделья, душ, ванны и массаж стали казаться развлечением, которым не преминули воспользоваться офицеры, унтер-офицеры и рядовые. Эдуард, страдавший болями в позвоночнике, наконец-то начал лечение, благодаря «странной войне». Попробовав сначала душ из минерального радиоактивного источника, бьющего ключом и имеющего температуру 28 градусов, с наступлением первых холодов он решился испытать действие грязевых ванн, раньше отталкивавших его.

Он объяснял свою нерешительность естественным отвращением к погружению в тягучее, илистое вещество, насыщенное химическим зельем. Однако опытным путем он пришел к тому мнению, что в основе этого чувства коренилось нечто более глубокое и тревожное. Когда он лежал, погруженный до подбородка в эту горячую, подрагивающую, отливающую зеленым в коричневых прожилках, массу, источающую серные и железистые испарения, его глаза не упускали из виду стены и борт купальни, наполненной этим грубым составом, а руки крепко цеплялись за ее края как за единственную твердую опору, защиту и надежду. Разве сама эта грязь не была изъедена, испещрена, пожираема сульфатами, хлоридами и бикарбонатами, из которых она состояла? Разве не была она подобием гроба, обреченного рассыпаться в прах вместе с трупом, лежащим в нем? Не будучи склонным к философским медитациям, Эдуард, тем не менее, в долгие одинокие минуты лежания в грязевой ванне впадал в мрачное раздумье. Зловонные испарения, казалось ему, переносили его в один из кругов ада. Блаженство легкости, в которой он парил с тех пор, как оказался в Сент-Аман-лез-О, помогло ему разорвать семейные, сердечные, профессиональные связи, тяготившие его многие годы и вдруг будто ставшие невесомыми. Не было ли это освобождение связано с состоянием последней обнаженности, в которую глубокая старость или агония низводят человека перед тем, как он скользнет в небытие? Короче говоря, Эдуарду мерещилось, что он узнает в себе эту крылатую радость, парящую иногда над умирающими, когда их тело отказывается бороться с болезнью, что вселяет нежданную надежду на лучший исход, но на самом деле является преддверием смерти. Предчувствие, пронзившее его при известии об объявлении войны, пришло снова с полной ясностью: он скоро умрет. Война принесет ему преждевременный конец — достойный его, непостыдный, даже героический — и избавит от старческого разложения. Грязевые ванны стали для него местом духовных упражнений, сеансами концентрации и размышления, дали ему новый опыт, немного пугающий опыт возрождения.