Книга Дама и единорог - Трейси Шевалье

— Приходи на улицу Фур и гляди сам.

— На улицу Фур?

— Шпалеры уже развешаны, но монсеньор Ле Вист желает лично убедиться, что высота выбрана та, какая нужна. Только когда будешь у них, веди себя прилично, — добавил Леон со смешком.

Даже в самых пьяных фантазиях после возлияний в «Золотом петухе» я и помыслить не смел, что передо мной вновь растворятся двери дома, где живет Клод Ле Вист. И вот я у нее на пороге. Дворецкий с кислой физиономией впускает нас внутрь. Не будь рядом Леона-старика, он бы узнал, где раки зимуют. Но момент явно не подходил для сведения счетов, и я чинно последовал за мерзавцем в большой зал, где он нас и оставил, отправившись звать хозяина.

Я встал посреди комнаты, сбоку от Леона-старика, и глаза у меня разбежались. Зрелище было ошеломляющим. Леон тоже стоял очень тихо и молчал. Мы с ним словно грезили наяву, и, честно говоря, я так грезил бы и дальше.

Наконец Леон переступил с ноги на ногу, и я было открыл рот, собираясь что-то сказать, но вместо слов у меня вырвался смех. Столько я мучился из-за этих собакообразных львов, толстых единорогов и апельсиновых деревьев, похожих на грецкий орех, и чего ради, когда вот они — дамы! Прекрасные, умиротворенные, безмятежные. От одного их вида возникало ощущение, как будто ты соприкасаешься с волшебным, неземным миром. Любой единорог пленился бы их чарами.

Мильфлёр был неописуемой красоты. На сине-красном поле, затканном тысячами цветов, терялись все недостатки эскизов, даже если таковые были. Впечатление такое, будто гуляешь по цветочному лугу, позабыв, что за окном сереет промозглый парижский день. Именно благодаря мильфлёру комната составляла единое целое, вмещающее в себя дам и единорогов, львов и служанок и даже меня, поскольку я тоже был частью их мира.

— Ну что скажешь? — нарушил молчание Леон.

— Красотища. Не думал, что я такой молодец.

— Вижу, ты не стал скромнее, — хмыкнул Леон. — Твоя роль здесь не первая. Основная заслуга принадлежит Жоржу и его мастерской.

— Жорж хорошо на них заработает.

— С Жаном Ле Вистом особо не разбогатеешь, — помотал головой Леон. — И потом, судя по слухам, Жорж сейчас не в лучшей форме. По словам моего брюссельского знакомого, он либо пьет, либо спит и окосел на оба глаза. С каймой для последнего ковра Кристине помогал картоньер. Жорж был пьян, а дочь рожала. — Он сощурился. — Слышал про это?

Я пожал плечами, а про себя улыбнулся: Алиенора получила от меня то, что хотела.

— Откуда? Я не был в Брюсселе с прошлого мая.

— Девять месяцев? — покачал головой Леон. — Ну-ну. Хотя это уже не суть важно, она вышла замуж за картоньера.

— Правда? — Я был поражен, хотя и не показывал вида.

Оказывается, Филипп не такой уж скромник по части женского пола. Впрочем, кто, как не я сам, свел его со шлюхой — вот с него робость и слетела. Но в глубине души я был рад за Алиенору. Филипп — отличный парень и явно не Жак Буйвол.

— Tiens, ты ни слова не сказал про ковры. Помнится, ты хотел, чтобы женщины походили на настоящих. Я, вернее, мы с Жоржем и Филиппом сумели тебя переубедить?

Леон еще раз обвел комнату глазами, затем с легкой улыбкой пожал плечами.

— Знаешь, сейчас я заметил, точнее, почувствовал одну интересную вещь. Ты создал некий мир и поселил туда этих особ, но этот мир совсем не похож на наш.

— Но, согласись, они тебя покорили.

— Нисколько.

— Одним словом, — хмыкнул я, — обращение в новую веру не удалось. Выходит, власть этих дам не безгранична.

За дверями раздался шорох, и в большой зал вступили Жан Ле Вист и Женевьева де Нантерр. Последняя явилась как снег на голову, и я быстренько поклонился, чтобы скрыть смущение. А когда поднял голову, различил у нее на губах загадочную улыбку. Помнится, она так улыбалась в тот день, когда я заигрывал с Клод, улыбалась, как будто читала мои мысли.

— Ну, художник, ты доволен? — спросил Жан Ле Вист.

«Наверное, забыл, как меня зовут», — подумалось мне.

Пока я собирался с ответом, он добавил:

— Как по-твоему, они правильно висят? Я бы лично поднял их повыше, но Леон говорит, что и так все замечательно.

Хорошо, что я ничего не успел сказать. Его интересовали не ковры и даже не мастерство ткачей, а насколько комната выглядит облагороженной. Долю секунды я изучал шпалеры. Они примерно на локоть не доходили до пола, и дамы стояли почти на одном уровне с нами. Если переместить их повыше, дамы будут парить над головами.

Я повернулся к Женевьеве де Нантерр:

— Что скажете, сударыня? Надо ли перевесить ковры?

— Нет, — сказала она. — Совершенно необязательно.

Я кивнул:

— По-моему, монсеньор, мы все согласны, что комната выглядит достаточно впечатляющей так, как она есть.

Жан Ле Вист передернул плечами.

— Под стать событию, — и повернулся к дверям.

Я не устоял:

— Монсеньор, какая шпалера вам понравилась больше всего?

Жан Ле Вист с недоумением огляделся, как будто только сейчас уразумел, что ковры положено рассматривать.

— Вот эта. — Он рассеянно указал на «Слух». — Флаг очень четкий, и у льва благородная внешность. Пошли, — махнул он Леону-старику.

— Я задержусь на минутку, мне надо переговорить с Никола, — произнесла Женевьева де Нантерр.

Жан Ле Вист даже бровью не повел, а Леон-старик смерил меня суровым взглядом, словно напоминал про обещание вести себя прилично, и последовал за хозяином. Я улыбнулся сам себе. Эта женщина не из тех, кто ищет приключений.

Как только мы остались вдвоем, Женевьева де Нантерр фыркнула:

— Мужу все едино. Он выбрал первый попавшийся ковер — заметил? И кстати, не самый удачный. У этой дамы руки кривоваты, да и узор на скатерти выткан довольно небрежно.

Ясное дело, она старательно изучила ковры. Хорошо, хоть к толщине единорога не придиралась.

— А вам, сударыня, какой ковер понравился больше всего?

— Вот этот.

К моему несказанному удивлению, она показала на «Осязание», а не на «Мое единственное желание», как того следовало ожидать. Все-таки дама с ожерельем писалась именно с нее.

— А почему, можно полюбопытствовать?

— От этой дамы исходит чистота, душевная чистота. Она стоит в дверном проеме, на пороге новой жизни, и смотрит в будущее счастливыми глазами. Она знает, что ее ждет впереди.

Я вспомнил эпизод, побудивший меня изобразить эту сцену, вспомнил сияющее лицо Кристины, которой позволили ткать, ее статную фигуру, застывшую в дверях мастерской. Картина, всплывшая у меня в памяти, настолько расходилась с описанием Женевьевы де Нантерр, что я с трудом подавил в себе желание объяснить ей, что к чему.