Книга Военный Петербург эпохи Николая I - Станислав Малышев

Помню, что был один пост, около леска, куда солдаты, особенно зимою, боялись становиться, уверяя, что по ночам там гнездится нечистая сила. По этому можно судить о характере захолустья. Насчет выбегания в ружье в Галерном порту офицер мог так же быть совершенно спокойным, так как в этой трущобе появление не только генерала, но и вообще прохожего было явлением необычайным. Караул Галерного порта заслуживал, по преимуществу, название „спячки“.

До каждой из трех застав расстояние было разве не многим менее похода в Галерный порт. И наружных постов там было немного, у фронта и у шлагбаума, где кроме часового находился еще один солдат, но без ружья. Он подскакивал ко всякому проезжающему и возглашал: „Стой, позвольте спросить, откуда и куда изволите ехать?“ На это проезжий или отдавал свой письменный вид, или сам шел в караульный дом расписываться. Затем солдат возвращался с проезжающим и командовал часовому „Бом двысь“, и экипаж проезжал. Если же проезжий появлялся на городском извозчике или на вопрос сторожевого отвечал, что „едет с дачи“, тот пропускался беспрепятственно. Списки проезжающих за подписью караульного офицера, по окончании караула, отсылались в ордонанс-гауз, причем вменялось в непременную обязанность каждому караульному офицеру тотчас же после смены являться в тот же ордонанс-гауз для проверки списков. Легко себе представить, что усталому офицеру, пришедшему домой в шестом часу пополудни, такая обязанность была просто невыносима. К счастью, в ордонанс-гаузе проживал наш общий благодетель, писарь Лысов. Вместе с рапортом посылался Лысову в особом пакетике традиционный „полтинничек“, после чего казак привозил от Лысова ответ такого содержания: „Имею счастие известить дражайшую особу вашего благородия, что рапорта получены, и вы завтрашний день беспокоиться не извольте“.

На подлинном всегда было подписано „вашего благородия наивсепокорнейший слуга писарь Лысов“.

Кто не присылал „полтинничка“, тот ездил и после смены, и на другой, и на третий день, да еще наживал страшных хлопот, потому что в рапортах о проезжающих заключался обильнейший материал для всяких придирок. На стенах караульного дома каждой заставы висели три или четыре списка в рамках под стеклом. То были длиннейшие списки опальных, которым в разное время был запрещен въезд в столицу. Но ведь каждому изгнаннику стоило только остановиться на версту от заставы, сесть на городского извозчика и объявить, что „едет с дачи“, и его бы пропустили без дальнейших расспросов. Поэтому неудивительно, что офицер после утомительной военной прогулки до заставы, небрежно просматривал списки опальных, и махал на них рукою, обеспеченный выдачей „полтинничка“ и тем, что на заставе, особенно зимою, шляпы с белым или черным султаном и витою кокардою появлялись редко, офицер — говорю по опыту — поддавался усыпительному влиянию местной обстановки и отправлялся на покой.

В караулах, окрещенных нами термином „горячек“, спать было некогда, но и заняться чем бы то ни было, тоже некогда. Если кто брал в руки, например, книгу, то легко могло случиться выскочить на платформу столько же раз, сколько строчек в читаемой странице.

Когда наступали благодетельные сумерки, отправишься, бывало, в свою комнату. В большей части караулов офицер имел одну комнату, и редко где бывало их две. На Сенной площади, в обоих Адмиралтействах, в арсенале, словом, при очень многих караулах, содержались арестованные и чаще всего в одной комнате с караульным офицером. Итак, войдешь в свой угол, потрешь окоченевшие руки, с обычным шипением и подскакиванием иззябшего человека, сядешь за трактирный обед и это первый благодетельный момент караульного быта. Счастьем можно было назвать, если удавалось заснуть часок после обеда, потому что арестованные пользуются случаем и пристают с разными просьбами, или же старший унтер-офицер является с вопросами или с докладами. С горя возьмешь какой-нибудь роман (о серьезном чтении не могло быть и речи), но и легкое чтение имело результатом клевание носом в книгу. В 9 часов вечера — зоря — опять надобно на улицу и ждать, пока барабанщик, обязанный почему-то ходить кругом караула с зоревою музыкою, не кончит своей прогулки. Тогда вызывали караул, читали молитву, и после нового расчета караула наступал второй благодетельный момент. После зори, по уставу, люди надевали шинели, а офицеры — сюртуки, что при тогдашних узких мундирах было сущим наслаждением. Тут распивался чай и наступало сравнительно спокойное время ночи, хотя и оно не проходило без визитов плац-адъютанта, плац-майора, второго коменданта и проч. На другой день, после зори, то есть чуть свет, приходилось опять одеваться в мундир и выходить на улицу, жадно ожидая смены, причем каждая минута казалась часом. В бойких караулах, то есть в „горячках“, ночью никто не раздевался — это было бы слишком рискованным делом — а только ослабляли шарф, надевали мягкие сапоги и приносили с собою подушку, так как без нея, на черством караульном кресле можно было повредить себе физиономию, и я это говорю не ради красного словца, а потому что я сам не раз наживал себе таким образом волдыри. Любимейшими офицерскими караулами были дворцы: Зимний, Константиновский (Мраморный дворец) и Михайловский (Великой княгини Елены Павловны). В Зимнем дворце, на старшем карауле, находились три офицера, а в течение дня набиралась целая компания. Кроме того, во всех дворцах офицерам подавался придворный обед, ужин, чай и кофе; солдаты тоже продовольствовались роскошным образом на счет двора…

Генерал, обер-офицер и рядовой Л.-гв. Конного полка. Рис. из альбома полка. 1848 г.

Дворцовые караулы мы любили и потому, что все они помещались во дворцах, за решетками, и выбегать приходилось редко, а в главном карауле Зимнего дворца — почти никогда.

После трех дворцовых караулов самые сносные были все-таки так называемые „спячки“, потому что хотя до них и было четыре часа ходьбы, но зато такой караул можно назвать блаженством в сравнении с „горячками“. Арестованные были там неслыханной редкостью, так же как и вызов под ружье. Пообедать и заснуть до зори можно было беспрепятственно. На зорю — хочешь выходи, хочешь нет, никто не увидит. Ночью можно было смело расстегнуть и даже снять сюртук, а в таком благодатном карауле, как Комиссариатское депо, где и ворота на ночь запирались, офицер располагался просто как дома. Утром можно было не вставать до света, одеться и напиться чаю, не торопясь».[102]

Надгробие К.И. Рейсига. Скульптор А.И. Штрейхенберг. 1840 г.

Еще в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин, передавая картину петербургской ночи конца 1810-х годов на Неве у Зимнего дворца, говорит:

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые,

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг.[103]