Книга Исчезновение - Жорж Перек

В самом деле, не было для обездоленного никакой иной возможности улучшить свою незавидную участь, кроме одной – смерти Дофина, которого сменял в этом случае старший из оставшихся в живых братьев.

И было очевидным, что почти в любой момент братья без гроша в кармане, прозябающие кузены, голодные дядюшки, единые в своем желании, молили Аллаха о том, чтобы он забрал к себе Фаворита. Аллах в своем сострадании иногда бывал милостив: то коварный тиф, то ложный круп время от времени уничтожал предполагаемого наследника. Увы! Противоречие сохранялось, в результате смерти Дофина поле его распространения не исчезало, а всего лишь уменьшалось.

Наконец стали думать о том, что нужно как-то найти выход менее успокаивающий, но и менее удручающий.

Скажем так: перешли сначала от «Один для Всех, Все для Одного» – девиза, которым некогда был украшен Герб клана, к «Каждый для Себя» – принципу менее кровавому, чем можно было подумать, но который соблюдался меньше года, а в конце концов – к основополагающему закону «Homo homini Lupus»,[360]чья эра открылась блистательным фейерверком актов устранения конкурентов, который вызвал небезосновательное восхищение всей Анкары:

У одного мальчика, которому не исполнилось и восемнадцати лет, было шестеро старших братьев и это печальное обстоятельство навсегда лишало его возможности стать Дофином. Но ему удалось потихоньку, каждый раз хорошо изготовившись, осуществить одно за другим шесть убийств – более того, в каждом случае их механизм не имел ничего общего с остальными актами упорядочения родственного пространства, за исключением богатейшего воображения, с которым они совершались, воображения, говорившего о силе рвущегося к власти.

Он избрал своей первой жертвой Нисиаса, карлика, урода, которого ненавидел не больше и не меньше, чем любого другого из братьев; хотя в последнем и было что-то от шакала, он не являл собою цель самую недосягаемую: говорили, что Нисиас, пожалуй, туповат.

Он проник под незначительным предлогом в дом карлика и предложил ему «Курс обучения стрельбе из лука», компилятивный труд одного японского ученого, вдохновленного Буддой. Затем, в то время как оторопевший, однако удовлетворенный таким невероятным даром Нисиас был погружен в чтение обретенной книги, он нанес ему ледорубом, острие которого было тверже камня и тоньше мешалки для рольмопса, удар в таз, оказавшийся роковым: он сломал ему седалищную кость, вызвал сужение пахового ганглия,[361]вследствие чего мгновением позже произошел удушающий коллапс синкопального ценуроза,[362]из которого несчастный так и не вышел, несмотря на оказанную ему в больнице интенсивную помощь; в больнице он и умер спустя неделю, к великому прискорбию народа, собравшегося во дворе посмотреть на вихрь, аттракцион, из ряда вон выходящий, которого Анкаре, говорили, так не хватало тем более, что к этому примешивалась сильная зависть к искусству вертящегося факира, искусству дервиша, монополизированного Исфаханом.

Убийство Оптата было не менее несуразным. Оптат, человек мягкий, скорее даже нерешительный, если не сказать, что и вовсе никакой, был настолько слаб в костях, что у него всегда был то вывих, то перелом, то его остеохондроз мучил; он ни к чему не испытывал интереса, разве что к алкоголю, который поглощал мюидами с вечера до утра.

Максимен (так звали нашего убийцу) подкупил почтового служащего, и тот принес Оптату кварту чистого спирта, сказав, что это посылка из Оно, ибо за три месяца до того по беспроволочному телеграфу Оптат заказал в бельгийском городке Монс шнапс, о котором говорили, что он просто божественен. Поверив сразу же, что принесенная ему спиртсодержащая жидкость и есть тот самый вожделенный шнапс, Оптат тотчас же заглотнул добрую четверть кварты; напиток настолько пришелся ему по вкусу, что он продолжал насыщать себя им до полного удовлетворения жажды.

Но, как говориться, бойся данайцев, дары приносящих: Максимен положил на дно кварты пиропродуктивное[363]вещество, которое, находясь в алкоголе, было совершенно безобидным, однако, соприкоснувшись с воздухом, сразу же воспламенилось, немедленно спровоцировав возгорание Оптата, который ввиду своей насыщенности алкоголем являлся для огня настоящим кладом и загорелся, как факел, распространяя вокруг себя сильнейший запах поджаренного агути.

В эту минуту Максимен проходил мимо, и совсем не случайно. Он набросил на горящего Оптата лассо и опустил этот еще живой сноп огня на дно колодца.

Проделав это, он убедился: его злодеяние свершилось; более того, этим он принес неоценимую пользу стране: уже через месяц все запасались водой исключительно из этого колодца, настолько целебной она стала – в особенности она помогала больным катаром, но была также хороша и в следующих случаях: бельмо на глазу, бубоны, камни, тризм,[364]дерматомикоз,[365]панариций, сыпь, эпилепсия…

Затем пришел черед Пломбира. Вот здесь была загвоздка. Потому что Пломбир – настоящий Голиаф, сильнее турка, хуже тролля, грубиян, задира, мошенник, взяточник, хитрец – испытывал страсть к борьбе. Когда на него нападали, миром это никогда не кончалось.

Пломбир держал на рынке магазин с цехом, где производились и сразу же поступали в продажу засахаренные фрукты, конфеты, помадки, миндальное печенье, шоколад, нуга и прочие сладости.

Там начали изготавливать и продавать сабайон[366]в сиропе, сильно освежающий продукт, который в Анкаре называли его именем.

Не было такого дня, чтобы в конце его какой-нибудь визирь, тимариот[367]или сардар[368]не наведывался в магазин Пломбира заказать для своей вечерней пирушки пломбир в мараскине или пломбир в черносмородиновой наливке, от которых был в восторге и стар, и млад.

Вот и Максимен отправился туда. Он дал ему двадцать су,[369]затем заказал огромный лимонный пломбир.

Когда Пломбир отпускал, как рассказывают продавцы, пломбир, Максимен попробовал лакомство, затем, скривившись, сказал, что Пломбир плохо делает свою работу.