Книга Столовая Гора - Андрей Хуснутдинов

* * *

Аякс выключил проигрыватель и закурил.

— Что скажешь? — сказал он Даниилу, глядя в пустой экран.

Даниил попросил у него сигарету.

— О чем?

— Зачем мне было нужно показывать это?

— Не знаю. Вы мне скажите.

— Хорошо… — Аякс огладил себя по карманам, достал шприц-пистолет и встряхнул им, точно уликой. — Я не спрашиваю, кто и зачем вычистил морг. Это тебе приходилось видеть?

Даниил хотел взять шприц-пистолет, но Аякс снова спрятал аптечку в карман.

— Приходилось, — сообщил Даниил, закурив.

— Где?

— Пару раз в процедурной, в холодильнике.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил Аякс.

— Вы называете это «сывороткой правды», наркоконтроль — составом преступления, отец — «коктейлем Молотова». Какая разница?

— Почему — «коктейлем Молотова»?

— А почему — «сывороткой правды»?

— Так это, значит, наркотик?

— Послушайте… — Даниил, усмехнувшись, стряхнул пепел сигареты себе под ноги. — Мы так далеко можем зайти, ей-богу.

— То есть? — поджал губы Аякс.

— Человеческий организм сам вырабатывает наркотические вещества. — Пуская кольца дыма, Даниил мечтательно таращился на стену. — Наркотиком может быть все, что угодно. От героина до птичьего молока. От власти до ношеных трусов. Название владеет вещью, но не исчерпывает ее.

— Твой отец не занимался наркотиками, — сказал Аякс. — Даже, по-моему, не баловался.

— Вы не слушаете меня.

— Я очень внимательно тебя слушаю.

Даниил бросил сигарету и прошелся от стены к стене.

— Вы считаете любого человека в очках наркоманом? — бросил он на ходу.

— Нет, конечно, — ответил Аякс.

Даниил встал в дверях.

— А почему?

— Что — почему?

— Почему, когда мы поправляем наше зрение с помощью оптического стекла, это не считается преступлением, а когда посредством химической реакции — мы уголовные преступники?

— Наверное, потому что химическая формула героина и оптического стекла — это не одно и то же, — предположил Аякс. — Нет?

— Смотрите… — Привалившись спиной к дверному косяку, Даниил развел руками. — Все это — все, что мы видим, трогаем, нюхаем, имеем — все это лишь совокупность электрохимических реакций. Все это одна сплошная чертова химия, ничего больше.

— И что с того?

— А то, что и мы сами — лишь совокупность электрохимических реакций.

Аякс выдохнул дым себе в ноги.

— А что там насчет души?

— Это в каком смысле?

— Ее химическую формулу не подскажешь?

Даниил встряхнул головой:

— Я не верю в Бога. Но в то же время я не настолько глуп, чтобы думать, что наше поганое восприятие мира совпадает хотя бы с нашим поганым миром. Думать так — все равно что верить, что одна химическая реакция может наблюдать другую только потому, что сложней организована. За одним исключением…

— За каким?

— Когда мы вскрываем труп и не находим внутри ни души, ни Бога, ни черта, нам остается только уверенность в нашей более сложной организации.

— А что же, — Аякс постучал пальцем по стене, — все остальное тогда? Или география — тоже химия?

— А нет ничего остального. Нет. Когда мы надеваем очки и радуемся, что таким образом исправляем свои дефекты восприятия, то это ошибка одного порядка с нашей верой в сугубо психическую природу видений. Человека, который в зеркале видит вместо себя чудовище, мы почему-то называем шизофреником. Галлюцинации — обманом чувств. Влюбленного — слепым. Но даже самые страшные вещи не называются чудовищными до той поры, пока они не начинают напоминать человека. И как, скажите, пожалуйста, можно видеть то, чего нет?.. Зрение — это участие. Сознание — это участие. И когда мы поправляем нашу близорукость, то поправляем окружающий мир. И когда химической коррекцией — да той же самой «сывороткой правды» — срываем со своих глаз положенные природой лошадиные шоры, то срываем ложные покровы реальности.

— Я гляжу, ты большой дока по этой части. — Аякс наступил на окурок Даниила, все еще тлевший на полу. — Какую тогда, по-твоему, дозу «сыворотки правды» надо взять на грудь, чтобы сорвать все ложные покровы реальности?

Своими влажными, по-детски раскрытыми глазами Даниил смотрел в глаза Аяксу, но, кажется, сейчас совершенно не видел его.

— Смертельную.

— Ничего себе. Почему?

— Потому что живой — это тот, кто умеет не видеть всего.

— Слепой, что ли? — спросил Аякс.

— …Потому что, — продолжал Даниил, — когда человеку открывается вся правда мира, он перестает быть человеком. Перестает, по крайней мере, жить. Трупу закрывают глаза, потому что прозрение мертвого и так чрезмерно. «Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Вот почему мертвому не просто закрывают глаза, но и прячут с глаз долой. Покойник может быть предъявлен публике лишь после того, как маскируется под спящего, становится как живой. Бездна должна быть напудрена, убрана цветами и надушена. А еще лучше — сразу оцинкована. Жизнь — это надгробие правды. Вот оно что.

— А тот, кто добивается правды, добивается своего места на кладбище, — заключил Аякс, посмотрел на часы и, присвистнув, направился к двери.

— Минутку. — Даниил сорвался с места, достал из проигрывателя диск и подал его Аяксу. — Вы забыли…

— Да не за чем, — отмахнулся Аякс. — Оставь.

Застегнув куртку, он заметил следы крови на отвороте, попытался стереть их и поправил пластырь на щеке.

Даниил, покачав головой, опустил диск ему в боковой карман.

— Не могу. К тому же, у нас старая система, а это лучше смотреть на новой.

— Не могу — чего?

— Это… ну что-то вроде последней воли отца.

— Ага. — Аякс накрыл ладонью карман. — Его завещание мне?

— Считайте, что так.

* * *

У парадного входа Аякса поджидал лейтенант Бунзен. Аякс остановился под козырьком, чтобы прикурить новую сигарету, и не видел следователя, пока тот не окликнул его.

— Черт, — вздрогнул Аякс. — Вы еще здесь.

— Как вам кино? — сказал Бунзен.

Аякс посмотрел на припаркованную за живой изгородью полицейскую машину, потом на вытоптанный снег под освещенным окном бухгалтерии.

— Так вы же все видели.

— К сожалению, не все… — Бунзен шмыгнул носом и чихнул в приподнятый воротник. — Агент, я был бы весьма признателен вам, если бы мы продолжили наш разговор в более теплой обстановке. В машине, например.