Книга Чернокнижники - Александр Бушков

И теперь только позволил себе провалиться в беспамятство.

ЭПИЛОГ

Маевский вошел беззаботной кавалерийской походочкой, приблизился к постели, внимательно осмотрел Савельева, покачал головой, присвистнул:

— Впечатляет… Ты, Аркашенька, как две капли воды на египетскую мумию похож…

— Сам вижу, — сказал поручик.

Действительно, так оно и было: открытыми для обозрения и невредимыми остались только голова и левая рука — а все остальное почти сплошь покрыто повязками. Его штопали, как ветхий сюртук: зашили не только подранное плечо, но и многочисленные глубокие порезы от когтей. Однако никакого такого особого вреда раны не принесли: в самом деле, бывает и хуже… Заживет, как на собаке, правой рукой уже можно осторожно шевелить, не ощущая боли, а остальное так, зудит и ноет…

Осмотрев единственную капельницу — из которой только-только пошли в кровь разные полезные препараты — Маевский сказал с натуральной, не наигранной бодростью:

— Дешево отделались, сударь мой. Год назад я в соседней палате сразу с четырьмя баклажками и в полном, законченном беспамятстве. Честное слово. А видел бы ты, каким вытащили Вербицкого из Берлина сорок пятого годочка… Ага. Судя по домашним яствам в горшочках и судках, кои я без труда усматриваю на столике, совсем недавно навещала супруга?

— Ага.

— Ну и как? — серьезно спросил Маевский.

— Слезы были, — досадливо морщась, ответил поручик.

— Офицерская жена, должна понимать…

— Да все она понимает, — сказал Савельев. — Рыданий, слава богу, не было. Но слезы были.

— Женщины, — пожал плечами Маевский. — Чтобы уж совсем без слез, у них не получается. Я, благодарение Богу, не только холост, а и вообще свободен, так что в случае чего от женских слез избавлен… — он придвинул ногой больничный табурет и сел в изголовье. — Как оно, крепко побаливает?

— Да, если подумать, не особенно, — сказал поручик, ничуть не бравируя. — Ноет там и сям, конечно… Ну, что?

— А что? — пожал плечами Маевский. — Все прошло в лучшем виде. Самую чуточку припозднились, конечно, есть грех… Но, понимаешь ли, один упорный архивист нынче поутру раскопал документ семьсот пятьдесят второго года, где поминался князь Федор Барятьев как здравствующий посетитель театра… Вот и пришлось лихорадочно перепроверять. Ну, раскопали, что Федор этот вовсе не Федорович, а Силантьевич. Нашелся какой-то дальний родственник, коему императрица, «дабы не пресеклась старинная фамилия», позволила принять фамилию и титул — случалось, сам знаешь. Ну, а потом уж пошли в атаку… Выгребли все, аки разбойнички, полудохлого лысика на всякий случай прихватили вместе со столом. Фон Шварц — человек сообразительный. Догадался проломить гранатами потолок на втором этаже, потом обрушил парочку стен на первом — и получилось обширное помещение, вполне подходящее для «кареты». Так что грузили прямо в доме. Ну, а последствия… Да предсказуемые. Не все документы еще подняли, но тех, что просмотрели, достаточно. Потомственного чернокнижника, ученика Брюса средь бела дня утащили черти, спалившие усадьбу дотла… В нынешнем столетии такое вызвало бы всеобщее недоверие и сложности — а в восемнадцатом, в общем, проскочило. Люди вольнодумные в чертей не верили — но помалкивали. Большинство, гораздо более суеверное, как раз верило. Матушка, во всяком случае, поверила безоговорочно, она в такое верила истово, сам знаешь… Вот и повелено было высочайше языки не распускать, считать произошедшее как бы небывшим и забыть потихонечку. А впрочем, через неделю приехала невеста цесаревича, и это все остальные пересуды весьма даже затмило… Кушаков, говорят, злился страшно. В чертей он вроде бы не верил, но и объяснения найти не мог. Да, оказалось, что этот твой Петр Петрович — и в самом деле из предшественников. Интереснейшие вещи всплыли, потом почитаешь. Ладно, соловья баснями не кормят… Это что у нас тут… — он встал и, вывернув шею, прочитал оказавшуюся вверх ногами аптечную этикетку на бутыли. — Ну, это приемлемо. Со спиритусом вино вполне сочетается…

Вновь усевшись на табурет, извлек из кармана плоскую серебряную фляжку, ловко отвинтил колпачок, представлявший добрую стопку. Поведя ноздрями, Савельев вмиг унюхал аромат излюбленного бывшим синим гусаром «Ахтамара». Покосился на дверь.

— Не беспокойся, — сказал Маевский, ловко наполняя стопку, обдирая кожуру с пахучего мандарина. — Там в карауле поручик Ляхов, он службу знает… Не впервой. Глотни за собственное здоровье, успех предприятия и крестик, к коему тебя представили… За все сразу. Много тебе не следует, а пара стопок еще никому в твоем положении не вредила…

Взявши стопку на всякий случай левой, Савельев лихо ее опрокинул, сжевал подсунутую другом дольку мандарина. На миг зажмурился, ощущая растекшееся по жилочкам приятное тепло.

Маевский налил себе и отправил по принадлежности, не утруждаясь закуской. Проворно опустил фляжку в карман больничного халата, недоуменно подняв брови:

— Кого несет? Там же…

В палате объявился не кто иной, как поручик Ляхов.

— Фу ты! — шумно выдохнул Маевский. — Надо ж так всполошить… — и грозно вопросил: — Вы почему это, господин поручик, покинули пост без позволения караульного начальника, сиречь моего?

— Ах, оставь… — махнул рукой Ляхов. — Все равно эскулапы в ближайшее время не ожидаются, а дела завернулись такие, что и некогда в игрушки играть…

Лицо у него было не то удивленным, не то оторопевшим.

— Что там опять на нашу голову? — уже серьезно спросил Маевский. — Опять чрезвычайный случай?

— Да не то чтобы… — ответил Ляхов с той же вялой оторопелостью, не без зависти принюхиваясь к витавшему в воздухе аромату доброго коньяка. — Сейчас мимо проходил капитан Сухарев из наблюдательного, кого-то из своих тут навещал. Перекинулись парой слов… Они нашли такое… Господа офицеры, вы сейчас ахнете…

— Излагай, чадо, — сказал Маевский, наливая ему стопку. — Постараемся не ахать и не охать…

— Если получится…

Красноярск, апрель 2011.