Книга Улица отчаяния - Иэн Бэнкс

И вот теперь мечта Дейви сбылась. Он арендовал шестиместный гидроплан и через день катал нас на какой-нибудь новый остров. Я-то считал, что можно бы и помедленнее, что мы приехали туда специально, чтобы отдохнуть от жестких графиков и суматохи, а ночевать каждый день на новом месте, этого нам и на гастролях хватало, но Дейви придерживался иного мнения.

Мы посетили Крит, Родос, Тасос и даже Лефкас, расположенный в двух часах лета от Наксоса по другую сторону материковой Греции. Как мне кажется, Дейви повез нас туда, исключительно чтобы пролететь над Коринфским каналом (и под, конечно же, мостами: «Идиот сумасшедший! Так вот зачем ты закрасил сегодня регистрационный номер!» — «Не боись, краска эмульсионная, смоется мигом»).

Но были там события и поинтереснее. Как-то раз я начал пить с самого утра, быстро напился и уснул, а когда проснулся, рядом никого не было. На кухонном столе лежала записка: «Улетели в Пирей за парным (коровьим) молоком. Вернемся к ужину». Подписи не было, да и не требовалось — я сразу узнал почерк Инес.

Я поморщился на слово «коровьим» (молоко бывает козье и т.д., а коровье — по умолчанию), выкинул записку и достал из холодильника ломоть дыни. Затем я прошелся по гостиной, безнаказанно капая соком и раскидывая черные, скользкие семечки. Инес бы такого безобразия не допустила, сразу бы разоралась. Я сидел на веранде, закинув ноги на перила, и лениво смотрел на маленькую масличную рощу, на маленькую бухту, за которой открывался ослепительно синий, укутанный легкой дымкой морской простор. По неверной, мерцающей глади ползли крошечные белые пятнышки — паромы. Паромом до Пи-рея часов шесть, но самолет может смотаться туда-обратно за два.

Одиночество меня ничуть не угнетало, скорее наоборот, для разнообразия. Я прогулялся в верхнюю, на холме, деревню, посидел с кружкой пива под старым, причудливо скрюченным деревом, уставя зеркальные очки в море, частично скрытое нагромождением аккуратных, ослепительно белых домиков. Если долго смотреть в этом направлении, начинало казаться, что в мире нет иных красок, кроме синей и белой: предвечная синева тверди небесной и хлябей морских, древняя белизна известкой беленного камня. Из нижней деревни по крутой каменистой тропинке трудно взбирались ослики, груженные бутылями и огромными консервными жестянками. Откуда-то сзади появилась длинная, узкая кошка, села рядом и стала глядеть на меня; я заказал ей пирожное.

Кошка деликатно ела пирожное, я пил пиво и смотрел на бредущих мимо осликов, пытаясь себе представить — что это такое жить в деревне вроде этой. В одном из этих мест, где ничто никогда не меняется, где время застыло мерцающей, безбрежной гладью, а не бросается на тебя, не подхватывает, не несет в клочьях пены и в брызгах к мертвому, бесплодному берегу.

Последний раз, как я был в Пейсли, я узнал, что один из моих прошлых соквартирников погиб в автомобильной аварии. Я зашел к другому из них, сходил с ним в паб, там-то он мне и рассказал, а случилось это за два года до того. А еще мы с мамой устроили тогда поход в Глазго по магазинам, мама устала, и я отвел ее в кафе посидеть и подкрепиться, и там случилась одна из теток Джин Уэбб. Старушка подсела к маме поболтать и упомянула среди прочего, что Джин успела уже выйти замуж и что у них с Джеральдом девочка (я не расслышал имени), совсем еще маленькая, едва научилась ходить, ну такая прелесть, вы себе не представляете.

Но по большей части кумушки обсуждали какие-то малопонятные мне проблемы; я отвлекся от их болтовни и начал думать о Джин Уэбб. И неожиданно испытал сожаление, какое-то странное чувство утраты. Замужем, мать. Мне бы хотелось с ней повидаться. Но ведь все это было так давно и… и я даже не очень понимал, что это было такое, а только ощущал, вспоминая о Джин, нечто вроде неполноты, незаконченности. Ну, словно я должен был знать ее близко, исчерпывающе, и чтобы даже после расставания, повзрослев и поумнев, мы остались бы с ней друзьями… но почему-то у нас так до этого и не дошло. И это я все испоганил и скомкал, такая уж у меня привычка. А как, интересно, Джеральд, он будет против, если я к ним нагряну? Считает ли он, что я — ее первая любовь, знает ли, что я был ее вроде как первым любовником? И почему это меня грызет ревность? Из-за ребенка?

Да нет, не стоит. Оставь эту мысль. Оставь их в покое. Главное, чтобы она была счастлива… я надеялся, что она счастлива.

Душная кофейня в Глазго дождливым октябрьским буднем вклинилась вместе с тяжелыми магазинными мешками в лазурь и сверкающую белизну Эгейского моря, наблюдаемого поздней весной с вершины холма из крошечной греческой деревушки.

И там и там ты встаешь, расплачиваешься и шагаешь домой.

Дома я принял душ, вынес на веранду шезлонг и лег, не вытираясь и не одеваясь, подсыхать на солнце, слушать, не гудит ли возвращающийся самолет. В тот момент, когда на веранде появилась Кристина, я читал «Чувство и чувствительность» и размышлял, не смешать ли что-нибудь холодное, объемное и алкогольное.

— О! — сказала Кристина.

Я чуть подскочил и целомудренно прикрыл свои чресла раскрытой книгой.

— Прости, но мне казалось… — начали мы чуть ли не хором и хором же заткнулись.

— Я не слышал, как вы вернулись, — сказал я наконец.

Вид у Кристины был встрепанный, заспанный, недоумевающий и несколько ироничный. Она чуть помедлила в дверях, затем пожала плечами и села в висячее плетеное кресло, попутно швырнув мне оказавшееся в том же кресле полотенце.

— Вы? — Она зевнула и протерла кулаками глаза. — Вернулись? Я нигде не была.

— А разве ты не улетела в Пирей? На кухне была записка. — Я взял попавшее мне на щиколотки полотенце и переместил его повыше, как того требовали приличия. — Насчет смотаться за молоком — вроде бы Инес решила, что ей зачем-то там нужно молоко. Значит, они вдвоем улетели. А ты что, спала?

— А что, сразу заметно?

Кристина вскинула руки над головой и сладко, длинно потянулась. Она была одета в длинную белую футболку, футболка ползла вверх, обнажая ее бедра; я чуть не поневоле уставился на покрытый золотистыми завитками лобок. Кристина одернула футболку, кашлянула и скользнула по мне глазами; я залился краской.

— Господи, — рассмеялась она, — какие мы все одинаковые, только об одном и думаем. Хочешь выпить?

— Да, — кивнул я. — Чего-нибудь. Пива.

— Два пива, — сказала Кристина, исчезая за дверью.

Да ну, подумал я, со всеми этими загораниями без лифчика и прочим я и так уже видел едва ли не каждый квадратный дюйм Кристины, так что чего уж там. Интересно, что бы сказала на этот счет Джейн Остин?

За время своего отсутствия Кристина успела натянуть трусики от купальника; затем мы сидели с ней, и пили пиво, и ждали самолет, и смотрели в сгустившуюся за это время голубую дымку.

В какой-то момент она прикрыла глаза и откинула голову на спинку шезлонга. Вглядываясь в ее лицо, я с удивлением заметил, что в действительности она заметно старше привычного мне мысленного образа Кристины. В уголках ее глаз и еще между темных густых бровей намечались тонкие, но вполне явственные морщинки.