Книга Семья Марковиц - Аллегра Гудман

— Я хочу остаться с тобой, заботиться о тебе, — сказала она.

— Нет, тебе нужно жить своей жизнью, — сказала я.

— О'кей, — сказала она.

И вернулась в Нью-Йорк — она там учится в киношколе Нью-Йоркского университета. А я осталась здесь, жила одна. Она хочет снимать кино, раз она этого хочет, пусть так и будет, но сказала ей:

— Эллен, мне жаль, что у тебя никого нет. Тебе ведь скоро тридцать.

А она мне и говорит:

— Мама, у меня есть друг, мы живем вместе пять лет.

Вот так она разбила мое сердце. Этот ее друг, он брокер, на одиннадцать лет старше Эллен, и он не еврей.

И вот что я хочу ее спросить:

— Неужели ты думаешь, что можешь жить в Нью-Йорке и, подобно Руфи, собирать чужое зерно? Неужели ты можешь идти к нему и ложиться у ног его ночью, чтобы он утром взял тебя в жены? Неужели ты можешь и дальше так жить, жить пять лет в его квартире? Знай я, что так будет, когда мы отправились в путь, я бы тебя не отпустила. Я бы сказала: «Останься».

Ее рассказ чем-то пронимает Сару. На глазах у нее навертываются слезы. Дебби запускает пятерню в волосы, откидывает их назад.

— Что ж, делать выбор — ее право, — говорит она Иде.

— У меня вопрос: что это за жанр? — спрашивает Мишель. — Это вроде как эссе или рассказ?

— Ида, — говорит Сара, — это…

Она хочет сказать, что рассказ ее тронул, и не может. В обстановке семинара с его формализованной откровенностью, ее слова прозвучали бы пошловато.

— Это очень просто и красиво, — говорит она.

Дебби смотрит на Идино сочинение, что-то обдумывает:

— Видно, это возрастные дела, — заключает она.

Сарин письменный стол приткнут к окну спальни. Ей всегда хотелось иметь кабинет, и они с Эдом надеются через несколько лет переделать в кабинет одну из спален. Дети разъехались по университетам — одна из дочерей в медицинской школе, — так что перестройка им не по карману. Сара с Эдом ходили на моноспектакль «Своя комната»,[152]и уже на выходе из театра Саре пришло на ум, что у Вирджинии Вульф не было детей. Ее же письменный стол завален бумагами, и ее, и Эда, банковскими отчетами, которые она никак не удосужится заполнить, оплаченными счетами, номерами «Райтерс дайджест», «Поэтс энд райтерс мэгэзин»[153], номерами бюллетеня «Шаарей Цедек», которые она издает. Сара — вашингтонский внештатный корреспондент нескольких еврейских общенациональных газет, еще она рецензирует книги. Она сидит за столом и думает, что для своей работы времени у нее почти не остается. Она написала роман, в 1979 году издала его в «Трипенни опера», о художнице, чье детство и юность прошли в Бруклине и на Лонг-Айленде, и следовало, не теряя времени, тут же сесть за второй роман, но она замешкалась и жалеет об этом — теперь она не способна на рывок. Пишет она и стихи, стихи ее, пожалуй, слишком старомодны для современного читателя. Игрой слов и сложной рифмовкой они ближе к семнадцатому веку, чем к Джону Эшбери[154]. Находясь под влиянием Донна, Марвелла и Херберта[155], трудно писать о том, как она рожала, о бар мицве сына, Йом Кипуре. Несколько лет назад она собрала стихи и послала их своему деверю, Генри, у того в Оксфорде маленькое издательство. Однако Генри в ответ написал, что Сарины стихи, хотя и безусловно, «выдающиеся», не вполне вписываются в то направление, в котором «Экинокс» намерен развивать свои серии. Она до сих пор не может взять в толк, почему даже Генри с его любовью к викторианской мебели, книгам и переплетам восемнадцатого века, старинному фарфору и пухлым романам — персонажа во всех своих проявлениях чуть ли не барочного — тем не менее восхищают стихи ловкие, гладкие, минималистские, организованные по принципу современных приборов. Она включает компьютер, но тут звонит телефон.

— Сара? — говорит Эд. — Привет. Послушай, мы попали в переплет. Она уже выложила двадцать тысяч за госпитализацию. Госпитализация и оздоровительная программа покрыты, но тысячу шестьсот за консультации Клейна они отказываются покрыть.

— Что это значит?

— Они говорят, что консультации они покрывать не намерены. Мы оспариваем счет, так что…

— Как она? — спрашивает Сара.

— Не так чтобы. Плохо ориентируется, ослабела. Исхудала. — Он вздыхает. — Сара, как только я приехал, мне стало ясно: вот оно. Дальше обманывать себя нельзя: она не может оставаться здесь одна. Придется взять ее домой.

— К себе? Ты это имел в виду?

— Ну да, нам придется привезти ее обратно в Вашингтон.

Сара задумывается.

— Я могу отменить занятия в четверг, — говорит она. — Постараюсь прилететь завтрашним рейсом.

Сара и Эд сидят в кабинете доктора Стивена Клейна. Саре эта сцена смутно напоминает разговор в кабинете заместителя директора школы Вудро Вильсона об успеваемости их сына Бена.

— Видите ли, каждый день пребывания Розы здесь я консультировал ее, как минимум, час, и это были частные консультации, — сообщает им доктор Клейн.

— Вы имеете в виду те консультации, когда вы… Кстати, в чем именно они заключались?

— Я слушал ее. Разъяснял ей, чем грозит лекарственная зависимость, в чем опасность привыкания…

Эд обрывает его.

— Я знаю одно: моя мать ужасно выглядит, она исхудала, вы ее довели.

Доктор Клейн качает головой.

— Вспомните, вы не видели ее, по меньшей мере, полгода. К тому же она отходит после колоссальной передозировки.

— Колоссальной передозировки! — Эд вспыхивает. — Так вот как вы запугиваете своих пациентов? Послушайте, моей матери восемьдесят семь. Применять к ней вашу шоковую терапию недопустимо. Вы определили ее в одну программу со сворой несовершеннолетних наркоманов. Я полагал, мы живем в эпоху мультикультурализма, обоюдного уважения, внимания к личности. А вам, вам лишь бы с плеч долой: вы отправили пожилую женщину на терапевтический конвейер, не считаясь с ее возрастом, не учитывая, в какой культурной среде она выросла…