Книга Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

Уже через три часа Юра, неудобно устроившийся в маленьком пассажирском отсеке транспортного самолета, силился выглянуть в иллюминатор в надежде увидеть еще раз выпуклую бирюзу Средиземного моря, всю в белых крапинках пенных барашков. «Ах, дальше бы и не надо!» – вспомнил он Юлькины слова. Но приближать лицо к иллюминатору ему не позволял конвойный.

«Ай гоу ту Москоу», – вспомнил Юра и подумал вдруг, что встреча с Москвой может и не радовать.

* * *

Слякотным январем в Москве царила приподнято-тревожная атмосфера всеобщего ожидания неведомых перемен, а потому абсурда было неизмеримо больше, чем обычно. Вместо Лефортова или внутренней гэбэшной тюрьмы, куда по предположениям Юры его должны были доставить с его-то «изменой родине», он оказался в Бутырке. И уголовники в камере, озадачившись, видимо, пребыванием в их гнезде такой птицы, даже не слишком сильно донимали Юру, удовлетворившись ленивыми приветственными побоями, обязательной «пропиской», в результате чего Юра получил легкое сотрясение мозга, множественные ушибы и перелом ребра. На следующий день следователь, по завершении первой короткой – формальной – встречи, отправил Юру в медчасть, где ему туго обмотали туловище полотенцем, не задавая вопросов о причинах травмы.

Боль, как ни странно, оказалась терпимой, а нестерпимой была болтовня в переполненной камере, часто переходящая в особую утвердительно-настырную истерику, и мерзкий кашляющий мокротный смех местного главаря. Юра не принимал участия в разговорах. Если к нему обращались, отвечал скупо и невнятно, потому повеличали Юру Немтырем. В общей камере он провел лишь четверо суток, но прозвище каким-то непостижимым образом отныне везде следовало за ним, будто на Юру Мареева была наложена зримая печать, которую легко считывали и заключенные, и конвойные, и вольная обслуга.

Как догадывался Юра, отныне Немтырь, в одиночную камеру, тесную, сырую, но тихую, перевели его стараниями Михаила Муратовича. Его же стараниями ускорен был следственный процесс и найден умный адвокат, непревзойденный казуист и буквоед, а в Юрином непонятном случае и требовался именно такой, чтобы в случае неуспеха посылать стройные обоснованные кассации.

Адвоката звали Мирон Игоревич Дынник. Был он малорослым, курносым и сверкал тонзурой, обрамленной светлыми кудряшками.

– Ах, Юрий Алексеевич! – вздыхал адвокат. – Ваше счастье, но и ваша беда в полной неопределенности. То ли вы продали или по идеологическим или каким-то другим причинам передали документы противной стороне, то ли не вы. Следователю удобнее считать, что вы. Почему? Потому что до свидетелей не добраться, в Африке они и сюда не поедут, кроме одного, этого вашего друга Южина, насколько я знаю. Но ведь от него и в Африке толку не было. У следователя есть материалы убогого разбирательства, которое учинил ваш балбес-особист. У следователя есть мнение посла, который на вас зол. И хотя и мы с вами, и следователь понимаем, что надо быть полным болваном, олигофреном надо быть, чтобы передать или продать не копии, а оригиналы документов, заведомо подставляясь, и, хотя, повторю, следователь это понимает, ему ничего не остается, кроме как «шить дело».

– Вы говорили: и беда, и счастье. Так в чем счастье-то, я не понимаю? – удивлялся Юра.

– Да в неопределенности же! Как вы не поняли? На этой неопределенности и сыграем, будем строить защиту. И Михаил Муратович в этом совершенно со мной согласен. А беда случилась, потому что вы, Юрий Алексеевич, были неаккуратны, не уследили, водку пили. Или там виски. Морально-бытовое разложение налицо, не зря жена от вас сбежала. А отсюда, как учит нас партия, наш пока еще рулевой, недалеко и до измены родине.

– Я ничего не понимаю, Мирон Игоревич, – тер Юра глаза, уставшие от тусклого желтого тюремного света. – Почему жена сбежала? Что вы говорите? Она уехала подлечиться, вот и все. Я совсем и не пил, когда она уехала. Я работал, а ей было скучновато, и климат не слишком подходящий.

– Правда, что ли? В деле-то все совсем по-другому подано. Муж ведет себя неподобающе, жена сбегает, а потом и документы пропадают. Все одно к одному и – кушать подано. Конфетка! Между прочим, нет надежды доказать обратное. К Юлии Михайловне меня и следователя Михаил Муратович на пушечный выстрел не подпустит. К вам ей тоже наведываться категорически не рекомендовано, потому зря не ждите, не майтесь.

– Что же делать, Мирон Игоревич?

– Ничего особенного. Отвечать на вопросы следователя и ждать суда. Будем бить на то, что никто не доказал вашего участия в краже документов. Ведь правда? Формулировка будет такая: кража документов и нарушение государственной тайны не могут быть доказаны из-за невозможности установить лицо, которое их совершило; также не установлены и обстоятельства совершения преступления. Одним словом, кто докажет, что среди ночи не явился чужой дядя, не имеющий отношения к персоналу миссии, и не выкрал документы? Мало ли что не нашли следов! Профессионалы их и не оставляют почти никогда. То есть что мы имеем?

– Что же?

– А то, что формальное доказательство существования данного правонарушения не приведено (нет его в вашем случае), и сокрытие нарушения государственной тайны, в котором вы в том числе обвиняетесь (то есть, проще говоря, обвиняетесь в том, что отрицаете свою вину), не установлено.

– Я ничего не понял, – сообщил Юра.

– Ну и ладушки, – ухмыльнулся Дынник и повел носом. – Главное, чтобы судейские поняли и оценили… юмор. Тогда вы вполне можете рассчитывать на снисхождение. Главное – стратегия! А стратегия вообще есть не более чем пожелание того, как должен действовать противник (суд, в нашем случае). Как мы пожелаем, так он и будет действовать, уверяю вас, Юрий Алексеевич.

* * *

Юлька так и не появилась и даже не переслала весточки. В передачах, которые регулярно получал Юра, свежее белье пахло духами Елены Львовны, и еда была выбрана явно по ее вкусу – сухой островатый чеддер, «рижский» пряный хлеб, обязательно нарезанный тонкими ломтиками, маслянистое курабье, «таллиннская» колбаса. Юра почти не ел, скармливал передачи всегда голодному мальчишке-вертухаю. Тот взамен устроил Юре новую без пятен подушку и гладкий матрац на нары, вместо комковатого старого, в котором вата слежалась до булыжной твердости и на котором Юрин помятый бок ныл по ночам, не переставая.

Не появилась Юлька и на суде – заседание проводилось за закрытыми дверьми, и зал был пуст. Свидетелем выступал Южин Виктор Родионович как представитель посольства, и нельзя сказать, что он лгал. Но кому нужна была его объективность? Только не Юре, который ожидал дружеской поддержки и лжи во спасение. Но Виктор смотрел холодно и безразлично, говорил размеренно, будто повторял на публике алгебраические теоремы, в которых сам ни бельмеса не смыслил.

Духота ли в зале послужила причиной усилившейся головной боли Юрия или отчужденность бывшего друга?

Юрию было не до того, чтобы определять причину нездоровья. В глазах темнело, но в этой темноте рождалось недоумение, а потом и подозрение, догадка о том, по чьей вине находится он сейчас в этом зале, по чьей злой воле он опозорен, оклеветан. Было так дурно, что речи адвоката Юра не слышал, убитый очевидностью открывшегося ему. Но истину Юра гнал прочь, потому что, на его взгляд, не существовало причины для столь подлых по отношению к нему действий, и уж тем более действия эти никак не соответствовали логике дружеских отношений.