Книга Четверги с прокурором - Герберт Розендорфер

Секунду или две дама молча смотрела на меня. Потом вскочила, подхватила свою передвижную суму с неоспоримыми доказательствами и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Я снова распахнул окно. Прокуратура тогда располагалась на той же улице, что и епископат, по соседству, так сказать, через дом. Высунувшись в окно, я наблюдал, как фрау Ратгебальд-Пинетти – или как ее там, возможно, она все же успела побывать замужем – решительным шагом направилась к епископату, с грохотом волоча за собой сумку на колесиках.

Больше я с ней не встречался. А у его преосвященства стало одной сутяжницей больше. Да простят мне небеса мой поступок. Он диктовался исключительно самообороной.

С кем из моих читателей мне хотелось бы познакомиться? Могу ли я вообразить, что среди читателей моей книги, а я как уже говорила, пишу книги тяжелые, сложные, есть люди, с которыми мне не хотелось бы познакомиться? Неужели они способны взять в руки эту тяжелую книгу, вернее сказать – тяжелую по содержанию книгу, только из чувства личной симпатии ко мне? Пусть даже для того, чтобы, прочитав пару страниц, отложить ее?

Не знаю, тот молодой человек, похожий на студента– первокурсника, а может, даже и школьник, купил ли он мою книгу на свои скромные карманные деньги? Сидит в вагоне метро и читает. С портфелем на коленях. Я ошибаюсь, или у него один глаз голубой, а другой карий? Говорят, так бывает только у злых людей. (У кошек ничего подобного не бывает, во всяком случае, я ничего такого не слышала.) У меня не укладывается в голове, как это человек, даже если у него разные глаза, может читать мою книгу и быть при этом злюкой, к тому же если выложил за нее свои кровные карманные денежки. Вот он вдруг вскакивает, едва не роняя портфель на пол. Он так увлекся чтением, что едва не проехал свою остановку. У него даже нет времени сунуть книгу в портфель, и он, заложив пальцем страницу, бежит к дверям, которые вот-вот снова закроются.

Или, может, он получил книгу в подарок? Взял почитать в библиотеке? Нет, я специально посмотрела – на корешке нет характерной белой наклейки с цифрами и буквами, как у библиотечных книг.

Или подобрал ее где-нибудь? Может, кто-нибудь – кто? – забыл где-нибудь мою книгу? Забыл? А может, предпочел забыть? Оставил ее на произвол судьбы, и неизвестно, что бы с ней произошло, если бы этот молодой человек, кто он там, студент или школьник, не взял ее под свою опеку и вот читает теперь стоящую мне стольких нервов книгу, мою глубокую, даже глубокомысленную, тяжело понимаемую и тяжело читаемую книгу, а если уж быть до конца откровенным, мою вовсе не доступную пониманию книгу.

Мою книгу. Ведь раз я ее написала, стало быть, она моя, эта книга?

– И однажды та самая сутяжница, – решил вставить слово герр Гальцинг, сегодня лишь слушатель, но все же на всякий случай он прихватил с собой виолончель, хоть и не вынул ее из футляра, – это было еще до того, как герр доктор Ф. направил ее к епископу, едва ли не стала причиной самого настоящего публичного скандала.

Воспоминание вызывает улыбку герра земельного прокурора.

– Дело в том, что тогда в нашем учреждении царила скученность. Мы, прокуроры, сидели по двое, а то и по трое в одном кабинете. К счастью, у каждого из нас как минимум раз в неделю проходили судебные заседания, и мы в тот день в кабинете не показывались. Существовал даже особый жаргон «для служебного пользования». На нем такое отсутствие обозначалось так: «Он сидит». Эта лаконичная фраза употреблялась исключительно в стенах прокуратуры. «А где сегодня герр X.?» – спрашивал кто-нибудь, распахнув дверь кабинета. «Сидит», – отвечали ему. «Ладно, спасибо, зайду завтра». Был у нас один весьма рассеянный господин, герр К., добрейшая душа, но если он углублялся в бумаги, то ничего вокруг себя не слышал и не видел. И вот однажды в кабинет явилась та самая сутяжница, о которой я вам только что рассказал, и спрашивает: «Скажите, а где герр прокурор X.?» Герр К. по доброте душевной и отвечает ей: «Сидит». Сутяжница едва не свалилась в обморок от такой неожиданности, потом тут же кинулась в редакцию нашей «Абендцайтунг» сообщить, что, мол, прокурор X. арестован и находится в следственном изоляторе. Они уже успели отправить это сообщение в набор, но в последнюю минуту редактор, умный человек, все же решил проверить сообщение, позвонив в прокуратуру…

Сегодня вечером, это было в двадцать седьмой по счету четверг, исполнялись опус № 1 Бетховена и небольшое трио Гайдна ре-мажор.

Двадцать восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ истории об «Убийстве на глазах 70 000 свидетелей»

– Это было, – начал земельный прокурор д-р Ф., – в высшей степени драматическое событие. Толи семьдесят тысяч свидетелей, то ли всего – что значит «всего»? – шестьдесят тысяч, или сколько там, не знаю, да и никогда точно не знал, во всяком случае, свидетелей было много, очень много. История эта произошла в мире, который и от меня, и, позволю себе утверждать такое, от вас, друзья мои, далек: в мире спорта. Не стану заводить старую пластинку и рассуждать, насколько спорт бессмысленное и вредное для здоровья занятие. Хочу лишь спросить себя: спорт в той форме, в какой мы имеем с ним дело сейчас, существует чуть более ста лет. Чем, скажите мне на милость, занимались те, кто ныне убивает время на трибунах зрителей?

Вероятно, мяу, тем, чем занимаюсь в данный момент я. То есть ничем.

– Если не ошибаюсь, самым здоровым видом спорта считается футбол. Причем в этом случае соотношение «цена – производительность» максимально благоприятное. Двадцать два человека играют, а десять, двадцать, сто тысяч за ними наблюдают, отвлекаются от повседневности и соответственно здоровеют. Я в своей жизни присутствовал лишь на одном футбольном матче. Не помню, сколько голов было забито, сколько отбито, кто выиграл, но зрители наверняка помнят и сегодня этот матч. Если, конечно, живы. Одному дожить до наших дней не удалось.

И вообще интересно, а кто из зрителей того матча сейчас жив? Мне только теперь пришла в голову эта мысль. Тогда, как я уже говорил, на стадионе присутствовало шестьдесят – семьдесят тысяч зрителей. Все билеты были проданы. Игра принадлежала к числу так называемых решающих. Либо пан, либо пропал! Кто там пропал, а кому было суждено угодить в паны, об этом я, разумеется, не помню. И все-таки сколько же еще здравствует и поныне из тех шестидесяти или семидесяти тысяч? Прошло много лет, тогда я ходил в свежеиспеченных прокурорах. Сколько? Представляю себе переполненные трибуны стадиона, так, как видишь их сверху, с вертолета, например, и вот постепенно число зрителей начинает уменьшаться. Все больше и больше свободных мест. Включая и трибуну для почетных гостей, откуда я имел честь лицезреть матч. Одно место там точно освободилось бы. Место тогдашнего генерального прокурора, страстного футбольного болельщика и вообще любителя спорта, тем не менее милого, обаятельного и культурного человека.

Он испытывал ко мне симпатию даже невзирая на то, что я никогда не принадлежал к числу любителей спорта. Именно ему я был обязан тем, что сидел на трибуне для почетных гостей, при условии, если чувство благодарности здесь вообще уместно. Генеральный прокурор был не только заядлым болельщиком, но и председателем всех и всяческих спортивных обществ и комитетов, почетным членом команд и близко знакомым со всеми чиновниками от спорта, поэтому ему и было гарантировано место на трибуне для почетных гостей. На той трибуне он наверняка был самым старшим. А я – самым младшим. Наш генеральный был человеком общительным и иногда приглашал кого-нибудь из молодых сотрудников прокуратуры (вероятно, в награду за усердие в работе). Это не было приглашением официальным, отнюдь, просто чисто человеческим жестом, так сказать, частного порядка. Нисколько не сомневаюсь, что он действовал из самых искренних побуждений.