Книга Хроники разрушенного берега - Михаил Кречмар

Из рубки вышел Соловей с небольшим рюкзаком и в накинутом на плечи плаще, который, как уже знал Вадим, скрывал под собой расчехлённый и готовый к стрельбе карабин.

– Ты, это, парень, – на прощанье пожал он руку, – сильно не хулигань. И не пей сильно, – потом потянул носом мягкий запах гари, которым тянуло от ихтиологов, тихонько рассмеялся и проговорил: – Чую, ты здесь не задержишься.

– Чего так? – ошалело спросил Вадим.

– Чую. Носом, как ни странно. Ну бывай, – он выпрыгнул на пирс и зашагал прочь быстрым решительным шагом, похожим на бег, хотя на первый взгляд здесь его никто не ждал.

– Отбой работе, – жалостно проговорил лаборант Голустенко, которого Вадим тоже знал по Городу.

– Случилось что?

Голустенко скривил физиономию, приобретя необыкновенное сходство с грустным шимпанзе, – увидев его сейчас, любой самый отъявленный креационист признал бы справедливость теории Дарвина.

– Он станцию спалил, – мрачно сказал вышедший из рубки Чугунных.

Рассказ Чугунных был краток и безжалостен. Вагончик, в котором, собственно, и помещалась станция, отапливался печкой-капельницей – чудом славянского приполярного гения. Капельница представляла собой тонкую металлическую трубку, один конец которой через шланг соединялся с топливным бачком, а другой вставлялся в сварную железную печку посередине её стенки. Где-то на полпути между печкой и бачком располагался краник регулировки жидкости. Этим краном можно было очень точно регулировать подачу горючего внутрь топки. Керосин или солярка тонкой струйкой лились на лежащий в печке кирпич, причём сперва кирпич нагревался, а потом струя горючего просто воспламенялась над его поверхностью, нагревая конец трубки, в результате чего пламя полыхало внутри печи с интенсивностью паров бензина в камере сгорания двигателя.

Однако использование печки-капельницы подразумевало некоторый навык, и наличие её неоднократно сопровождалось пожарами.

– Ну вот, этот мудак Голустенко сперва заглушил печку, потом решил снова её зажечь. Открыл кран – и забыл про него на пять минут. Солярка всё это время текла на раскалённый кирпич, и аккурат в тот момент, когда её пары заполнили печку, этот олух кинул внутряк спичку! Ну, естественно, печка просто взорвалась, а мы успели вытащить из вагончика только записи и спальники. В общем, что сгорело, то не сгниёт, – резюмировал Чугунных. Судя по всему, он относил себя к оптимистам.

– Ты – обратно на катере Василича пойдёшь, – скомандовал он Вадиму. – Мы – ждём следующей оказии.

Отойдя чуть подальше от пирса, Чугунных объяснил своим ребятам:

– Не доверяют они нам. Наверное, икру обратно повезут. А Вадян, видимо, уже притёрся. Ладно, когда бог делал время, он сделал его много.

Добравшись до Ямска, экипаж шаркета вовсю предался тому, что в странах жаркого климата принято называть дольче фарниенте, то есть приятному ничегонеделанию.

Однако это было странное ничегонеделание. Если весь путь до Ямска моряки в неимоверном количестве поглощали горячительные напитки в виде водки, то сейчас они, будто сговорившись, приняли обет трезвенничества. Перец и Степан разлеглись на нагретой палубе, изредка лениво посылая подальше просящихся на борт людей. Василич же дремал в рубке, уронив голову на штурвальное колесо.

Наверху палило солнце, ветер поднимал на улицах посёлка невысокие столбики пыли. Со звоном катались банки из-под пива. Трое мальчишек лет десяти-двенадцати шли по улице, передавая из рук в руки двухлитровый баллон «Жигулёвского».

А ещё со всех крыш домов орали огромные, размером с гуся, тихоокеанские чайки.

Отовсюду веяло разрухой, безнадёжностью и удалью, как в вестернах Серджио Леоне.

Между домами двое местных, низкорослых мрачных мужичков монгольской внешности, с руганью делили бутылку какой-то технической жидкости – с такого расстояния было не разобрать какой. Большинство домов производили впечатление полностью брошенных. В некоторых окна были затянуты полиэтиленовой плёнкой, частично порванной.

Иногда где-то между домами с треском проносился мотоцикл с коляской – видимо, самое распространённое в этих местах транспортное средство.

К вечеру местный люмпен стал понаглее и понастойчивее. В ответ на предложение убраться куда подальше всё чаще и чаще слышался грохот брошенного камня по железу корпуса.

– С водой надо отходить, – мрачно произнёс Степан. – Они водку носом чуют, как зомби, в сумерках на штурм пойдут.

– Ага. С оружием, – привычно гыгыкнул Перец. – Чего там шкипер думает?

Треск мотоцикла в конце одного из промежутков между домами, которые раньше назывались здесь улицами, усилился. Дребезжащий «Урал» тридцатилетнего возраста лихо вырулил на причал и остановился напротив шаркета.

– Василич у себя? – спросил невысокий отчётливой кавказской или казацкой внешности мужчина в тонкой чёрной кожаной куртке и белом свитере. – Можно?

– Конечно, Тагир! – Перец вскочил и бросил на пирс дощатые сходни.

Василич словно ждал (а скорее всего, так оно и было) этой встречи и гостеприимно распахнул дверь рубки.

Переговоры за закрытыми дверями продолжались всего десять минут. После чего «железный конь» умчал своего всадника меж развалин населённого пункта.

Василич высунулся наполовину на палубу. Его глаза живо блестели, видимо, в предвкушении наживы и выпивки.

– Так, ханыги! Отчаливаем! Надо по большой воде из лагуны выйти!

Перец без лишней торопливости отдал швартовы, перед самым отходом Степан перегнулся через борт и поставил на край пирса пять бутылок водки.

– Чтоб на нас сильно не обижались, – объяснил он Вадиму. – Нам сюда ходить и ходить…

Катер, набирая обороты, устремился к чёрной полосе Броховской косы, видневшейся на горизонте. Небо наливалось белым ртутным сиянием, которое, как уже знал Вадим, предвещало долгий моросящий дождичек.

– Что мы, так и не разгрузимся? – недоумевал Вадим.

– Ещё успеем, – загадочно произнёс Василич.

Рандеву Василича с разгрузчиком напротив Броховских Ворот происходило по всем канонам морского приключенческого романа.

К самой Броховской косе шаркет подходил в синих сумерках, столь похожих на знаменитые петербургские белые ночи. Правда, мало кто из романтических петербуржцев мог наблюдать такие ночи в своём родном городе, ибо редко какой петербуржец, даже романтический, выходит гулять белыми ночами в пасмурную и дождливую погоду.

Броховские Ворота представляли собой белое от сильного течения горло шириной в полтораста-двести метров, неожиданно открывающееся в сплошной чёрной полосе, какой казалась коса в серой мгле «белой ночи». Василич положил шаркет в дрейф, изредка едва запуская двигатель, чтобы катер не снесло начинающимся отливом. Неожиданно на косе дважды мигнул фонарь. Василич также дважды маякнул китайским налобником. Снова потянулось ожидание.