Книга Обстоятельства гибели - Патрисия Корнуэлл

Как вначале, едва не срывается с языка, когда я была всего лишь судмедэкспертом и слишком молодой и наивной, чтобы разобраться в ситуации. Я слишком быстро брала под козырек и, что еще хуже, доверяла начальству, более того, уважала власть и даже, что уж совсем плохо, восхищалась ее представителями. В особенности Джоном Бриггсом. Восхищалась до такой степени, что была готова сделать все, чего бы он ни пожелал. И вот результат — я там же, где и начинала. Все повторяется. Тайные планы. Ложь и вранье. Невинные люди становятся расходным материалом. Хладнокровно исполненные преступления. Я вижу Джоанну Рул и Нуни Пьесту так ясно, как будто они здесь, передо мной.

Я видела их на разбитых колясках с поржавевшими сварными швами и колесами и помню, как шла по старому каменному полу и как прилипали к нему подошвы. Этот белый пол в кейптаунском морге вечно был грязным. Тела лежали повсюду, и за ту неделю, что я провела там, мне довелось увидеть всякое, порой нелепое и абсурдное, а порой настолько безобразное, насколько прекрасен этот континент в своей величественной красоте. Людей сбивали поезда и автомобили, они умирали дома, в лачугах, от побоев и наркотиков, на них нападали акулы в бухте Фолс-Бей, а один турист разбился насмерть, свалившись со Столовой горы.

Порой мне кажется, что, если я спущусь и войду в холодильник, тела тех двух убитых женщин будут ждать меня там так же, как в то декабрьское утро, после девятнадцатичасового перелета. Добраться быстрее было просто невозможно. К тому времени, как я появилась в Кейптауне, их уже осмотрели и представили, как будто для съемок в кино. Невинные молодые женщины, убитые ради власти, влияния и голосов избирателей. И я не смогла остановить это преступление.

Я не только не смогла его остановить, но и помогла ему произойти, потому что допустила, чтобы это случилось. Я вспоминаю все сказанное матерью Питера Гэбриэла насчет того, что меня не погладят по головке. Мой офис в Довере рядом с кабинетом Бриггса. Пока я разговаривала с ней, кто-то несколько раз прошел мимо закрытой двери моего кабинета. И по крайней мере дважды останавливался. Может быть, этот кто-то хотел войти, но услышал мой голос и воздержался от своего намерения. Скорее всего, подслушивал. Кто-то что-то затеял, Бриггс или его человек, и Бентон прав — это началось не сегодня.

— Выходит, эти последние шесть месяцев были не чем иным, как политической игрой. Как печально. Как дешево. Как прискорбно. — Голос звучит ровно и совершенно спокойно, как всегда перед тем, как я приступаю к какому-то делу.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Если да, то нам нужно спуститься. Анна уже здесь. Надо поговорить с ней, а потом мне придется уехать. — Бентон поднимается, идет к двери и останавливается, поджидая меня с телефоном в руке.

— Попробую угадать. Бриггс устроил так, чтобы я заняла эту должность и оставалась на ней до тех пор, пока ее не понадобится освободить для кого-то другого. Для кого-то, кто нужен ему здесь по-настоящему. — Сердце замедляет бег, нервы успокаиваются. — Я просто согревала для кого-то место. Или он воспользовался мной, чтобы убедить верхи построить этот центр, привлечь МТИ, Гарвард и всех прочих, оправдать тридцатимиллионные гранты?

Бентон читает сообщения, которые падают на его айфон словно из ниоткуда, одно за другим.

— Мог бы и не утруждать себя так, — говорю я, поднимаясь из-за стола.

— Ты не уйдешь. — Бентон даже не поднимает головы. — Не доставишь им такого удовольствия.

— «Им». Значит, в деле не только Бриггс.

Он не отвечает, печатает что-то большими пальцами.

— Что ж, так было всегда.

Мы выходим вместе в коридор.

— Они только и ждут, чтобы ты ушла. Уйдешь, дашь им то, чего они добиваются.

— Такие люди сами не знают, чего хотят. — Я закрываю дверь, проверяю, сработал ли замок. — Они только думают, что знают.

Мы спускаемся в мой вылепленный в форме пули корпус, по ночам и в сумрачные дни окрашивающийся в цвет свинца.

В лифте, выбранном мною лично по той причине, что он на пятьдесят процентов снижает энергопотребление, я рассказываю Бентону об оттиске на блокнотном листке. Тот факт, что Филдинг заинтересовался выступлением доктора Лайама Зальца в Уайтчепеле, не может быть совпадением. Кабина соскальзывает с этажа на этаж, цифры на светодиодном дисплее мягко помигивают, а я думаю о том, что работу этого грузоподъемника никто из работающих здесь так и не оценил. Большинство только жаловались на то, что он слишком медленный.

— Он представляет одну крайность, АПИ — другую, и каждый в чем-то не прав. — В моем представлении доктор Зальц — не только ученый-айтишник и инженер, но и философ, и теолог, чье искусство, увлечения и занятия ни в коей мере не связаны с войной. Он ненавидит и войны, и тех, кто их затевает.

— Я хорошо знаю, кто такой Зальц и что представляют собой его теории, — неодобрительно отзывается Бентон. Кабина останавливается, и стальные створки бесшумно расходятся в стороны. — И хорошо помню, как мы поругались после его выступления на Си-эн-эн.

— Не помню, чтобы мы поругались.

В приемной за стеклянной перегородкой по-прежнему сидит Рон, все такой же строгий и бдительный, как и несколько часов назад.

На секционных экранах видеодисплеев я вижу машины, стоящие на задней парковочной площадке: внедорожники с включенными фарами и чистыми крышами. Агенты или полицейские под прикрытием. Я вспоминаю, что, когда мы с Бентоном приехали ночью, в нескольких окнах высящегося за стеной здания МТИ еще горел свет. Теперь понятно почему. ЦСЭ под наблюдением, и ФБР и полиция даже не пытаются скрыть факт своего присутствия здесь. Впечатление такое, словно нас изолировали.

С того самого момента, как я вышла из доверского морга, я находилась либо в каком-то охраняемом здании, либо под чьим-то наблюдением. И причина такого внимания вовсе не та — или, по крайней мере, не только та, — что мне представили. Никто не спешил поскорее доставить меня к телу, которое заливалось кровью в холодильнике. Эта задача, конечно, значилась в списке приоритетов, но занимала отнюдь не первую позицию. Вполне определенные люди использовали мертвеца как повод для того, чтобы меня сопровождать, и среди них оказалась моя племянница, которая, бряцая оружием, сыграла роль моей телохранительницы. Поверить в то, что это решение принималось без ведома моего мужа — независимо от того, знал он что-то или не знал, — мне трудно.

— Может, ты еще помнишь, как он в тебя втюрился, — говорит Бентон, пока мы идем по серому коридору.

— Тебя послушать, так я переспала со всеми.

— Не со всеми.

Я улыбаюсь. Почти смеюсь.

— Ну вот, тебе уже лучше. — Он нежно касается моей руки.

Помутнение — а как еще это назвать? — прошло, и я жалею лишь о том, что сейчас раннее утро. Вот был бы кто-нибудь в лаборатории трасологии, и мы бы посмотрели повнимательнее на тот квадратик тонкой бумаги из халата Филдинга, может быть, даже исследовали его с помощью электронного сканирующего микроскопа и инфракрасного спектрометра Фурье. А может быть, использовали бы другие детекторы, чтобы узнать, что такое нанесено на пластырь Филдинга. Я никогда не принимала анаболические стероиды и не знаю, какой эффект они оказывают, но вряд ли тот, что я испытала наверху. По крайней мере, их действие не могло быть таким быстрым.