Книга Монументальная пропаганда - Владимир Войнович

Войдя в комнату Шубкина, я застал самого Шубкина в весьма странном виде. Из одежды на нем были только кальсоны с подвернутыми штанинами и подпоясанные солдатским ремнем с латунной бляхой. Он стоял босыми ногами в большом эмалированном тазу с водой, а рядом с ним хлопотал поп Редиска, тогда еще довольно молодой, но уже неопрятный, немытый, с всклокоченной бородой с навсегда засохшим в ней тараканом. Насчет таракана — это, может быть, обман памяти, трудно себе представить, чтобы этот таракан, если даже его не вычесать, сам бы по себе никогда не слетел. Но вот мне так помнится, что он в бороде отца Редиски всегда присутствовал.

Описывая попа Редиску, я заранее предвижу обвинения в недоброжелательстве и даже кощунстве. Я знаю, про меня скажут, что для меня нет ничего святого, что я насмехаюсь над верой, церковью и всех священнослужителей изображаю в образе попа Редиски. Скажу сразу, что это не так. Над верой и церковью я не смеюсь, к священнослужителям отношусь в целом с почтением, а в образе попа Редиски изображаю только попа Редиску. Его лично, одного и единственного в своем роде. Мне приходилось встречать многих других священников, и все они отличались исключительной опрятностью. Каждый день умывались, чистили зубы, расчесывали бороду, а одежду меняли, стирали и отдавали в химчистку. Но поп Редиска был именно такой, и что я могу с этим поделать?

Так вот, я вошел, когда церемония была в самом начале. Шубкин стоял в тазу с водой лицом к двери. Редиска был рядом. Я поздоровался с обоими и, немного смущенный, задержался в дверях, чувствуя, что, может быть, вторгся в чужую тайну.

— Проходите, голубчик, — сказал Шубкин бодрым и громким голосом. — Не стесняйтесь. И я не стесняюсь. Я стыжусь того, что со мной было, а сейчас я верю, что я на правильном пути. Правда, батюшка?

— А Бог его знает, — рассеянно сказал батюшка. И, осмотрев меня с сомнением, спросил: — Крестным отцом хотите быть?

— Хочу, — сказал я.

— Тогда становитесь по правую руку крещаемого.

— Только я некрещеный, — предупредил я.

— Некрещеный? — переспросил поп. — А куда ж вы лезете в крестные?

— Я не лезу. Вы спросили, хочу ли я, и я ответил — хочу. А если нельзя, то…

— Ну, конечно, нельзя. Я вообще обновленец, за каноны слепо не держусь, но чтобы брать в крестные некрещеного, это знаете… Может, давайте так сделаем: сначала вас окрестим, а потом вы уже… Хотя, — перебил он сам себя, — ладно. У вас компас есть?

— Компас? — удивился я. — У меня? С собой? Зачем? Я же в городе, а не в лесу и не в море.

— Да, да, я понимаю, — вздохнул священник. — Но дело в том, что нам надо крещаемого поставить лицом к востоку, а мы не можем определить.

— Погодите, батюшка, — сказал крещаемый, — что это вы говорите? Как это мы не можем определить? У меня по ночам Большая Медведица видна вон в том углу окна. Полярная звезда там, значит, восток здесь…

С этими словами он повернулся лицом к правому углу, как раз туда, откуда смотрело на него красными корешками многотомное собрание сочинений Ленина.

— Хорошо, — сказал батюшка. — Теперь руки опустите вниз, голову наклоните, вид должен быть смиренный.

Он подошел к Шубкину, снял с него ремень и швырнул далеко в угол. Затем, сложив губы трубочкой, начал дуть ему в лицо. Не знаю, как Шубкин удержался на ногах, я стоял за ним, и то от запаха сивухи мне стало не по себе.

— Господу помолимся! — провозгласил священник и сначала перекрестился сам, а потом трижды перекрестил крещаемого и тонким голосом запел:

— Во имя Твое, Боже истины и единородного Твоего Сына и Святого Твоего Духа я возлагаю руку на раба твоего Марка, который к Твоему святому имени обратился и под сенью крыл Твоих укрывается.

— Антонина, — прервал сам себя батюшка, — а ты что стоишь?

— А что делать? — спросила она.

— Лей воду на голову.

— Щас, — сказала она и кинулась к дверям.

— Ты куда? — закричал батюшка.

— За водой.

— Глупая женщина! — рассердился поп. — Из таза надо брать воду. От ног брать, на голову лить. Что откуда исходит, то туда и уходит. Мы исходим из праха и в прах уходим. Вода исходит из воды и уходит в воду. В этом есть тайный смысл нашего бытия. Бери, бери воду. Лей тонкой струей.

И опять запел:

— Удали от Марка прежние заблуждения, исполни его надеждой, верой и любовью, и пусть он уразумеет, что ты — единственный Бог истинный и с Тобою Сын Твой единородный Господь наш Иисус Христос и Святой Твой Дух.

Шубкин стоял в тазу тихий, покорный, с мокрой головой и бородой, в мокрых кальсонах и мелко дрожал от холода. Антонина набрала новую кружку.

— Хватит пока, — сказал Редиска Антонине и, повернувшись к Шубкину, заговорил вдруг чуть ли не басом: — Крещаемый раб Божий Марк, признаешь ли ты, что прошлые твои веры были суть заблудительного свойства?

— Признаю, батюшка, — тихо повинился крещаемый.

— Отрекаешься от заблуждений?

— Отрекаюсь.

— Тогда, — сказал батюшка и вдруг протянул правую руку в сторону полок с ленинскими томами, и голос его зазвенел: — Вот оно, дьявольское учение, коему ты поклонялся. Проклинаешь ли ты его?

— Проклинаю! — решительно ответил крещаемый.

— Подуй на него и трижды плюнь на него.

Шубкин проворно выпрыгнул из таза и, оставляя мокрые следы, подбежал к собранию сочинений и стал плевать на книги в красном переплете, вытаскивать их и швырять на пол, рыча, как собака. Батюшка подбежал к Шубкину и тоже стал швырять на пол книги, приговаривая:

— А ты, о сатана, о дьявол, враг Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога нашего, заклинаю тебя, духа наглого, скверного, нечистого, вселукавого, омерзительного и чуждого, силою Иисуса Христа заклинаю: Изыди из человека сего, сейчас, немедленно и навсегда и не входи в него более.

В это время откуда-то из-за книг вылетел и упал на пол лицом вверх портрет Ленина в деревянной рамке и под стеклом, очевидно, ранее Шубкиным спрятанный. Стекло, как ни странно, не разбилось. Владимир Ильич с красным бантом в петлице щурился из-под приложенной к козырьку кепки ладони, с доброй улыбкой смотрел на Шубкина и на всех нас, совершающих столь странные действия. Поп Редиска, увидев это лицо, сначала оторопел, растерялся, но тут же, придя в себя, простер к портрету руку с вытянутым указательным пальцем и закричал истерически:

— Вот он, Антихрист, отвратительный, премерзкий и превонючий! — Он ступил на портрет, стал топтать его с остервенением, плюясь и приговаривая: — Сгинь, порождение тьмы и коварный ловец заблудших душ! — Батюшка был в кирзовых сапогах и, очевидно, с подковками. Стекло хрустело и лопалось под подошвами. — А ты что стоишь? — рявкнул он Шубкину. — Плюй на него, топчи его!

— Я, батюшка, боюсь. Я же босой.