Книга Война глазами подростка - Игорь Васильевич Бестужев-Лада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только в 90-х годах обустраивать что бы то ни было можно было уже безнаказанно. Если, конечно, всего лишь на словах. А в 50-х годах, как и в 20-х — 40-х или 70-х — 80-х, это все еще считалось заговором, государственным преступлением. Понятно, сам я так не считал. В «заговоре» участвовали только я и мои тетради — друзья, с которыми можно было поделиться хотя бы некоторыми мыслями такого рода, появились лишь в 1959 г., три года спустя. А преступление? Какое же преступление, если я хотел, как лучше не для себя самого?
Я бы очень удивился в то время, если бы кто-нибудь сказал мне, что не я один впадаю в такую ересь. Что по всему Советскому Союзу наберется несколько тысяч чудаков, так или иначе занявшихся тем же. Что все наши словесные ухищрения устно или на бумаге станут попыткой сотворить немыслимого кентавра — «социализм с человечьим лицом». Что нас позже назовут «шестидесятниками» (хотя мы начинали в 50-х) и что мы станем идеологами движения, которое в конце концов раздавит лошадь, но человека все равно не получится.
Просто одно государство (бесчеловечно разбойничье) сменится другим государством (бесчеловечно жульническо-мошенническим, воровским). И все.
Послесловие
Разбирая свои бумаги, я пашет сочинение, датированное июнем 1999 года, названное «Автореквием» и представившееся как бы кратким предвосхищением сих мемуаров. Тональность (предсмертная тоска) — та же, излагаемые события — в основном те же.
Чтобы быть справедливым по отношению к самому себе и к окружающим меня людям — друзьям ли, врагам ли, все едино — я вынужден выдержать итоговое произведение в двух уравновешивающих друт друга тональностях, постепенно переходящих одно в другое. Назовем их условно «До-Мажор» и «Си-Минор».
Итак, «До-Мажор».
Я далеко не самый первый в стране историк, социолог, политолог, культуролог. Но далеко и не самый последний. Ближе все-таки к первой сотне, чем к последней тысяче. Среди пары тысяч моих опусов — ни одного потрясающего шедевра, но несколько вошли на какое-то время в число самых спрашиваемых в библиотеках, а несколько десятков вывешивались на стенах редакций, как лучшие в последних номерах. Ко мне бескорыстно хорошо относится подавляющее большинство независимых от меня, едва знакомых со мной людей. И мне известно, что я — харизматический лидер (хотя заведомо не вождь).
В памяти осталось несколько событий, за которые жгуче стыдно до сих пор. Но это все на уровне приятеля, которого я слишком грубо не допустил до участия в минутах прощания нашей более узкой компании. Или фунта стерлингов, который не успел вернуть старушке, заплатившей его за меня вместо недостававшего пенни. Я ни разу не унизил себя до такой степени, чтобы опротивела жизнь. И ни разу не совершил подлости, которая потом всю оставшуюся жизнь жгла бы стыдом сердце.
Самое страшное событие в моей жизни — это когда автофургон с моим архивом переезжает из одного здания в другое, я сижу рядом с шофером, чтобы указывать дорогу, а в фургоне десяток ребят, добровольно взявшихся помочь мне таскать мои папки. Вдруг шофер на самой малой скорости затормозил так резко, что я ткнулся лбом в стекло, а он откинулся в полуобмороке. Я спросил, что отучилось, а он в ответ молча показал на свисавший оголенный провод в метре от кабины. Я не понял опасности. Он разъяснил: нам с ним ничего бы не было — кабина хорошо изолирована А в фургоне через секунду мог бы остаться десяток трупов.
Я так живо представил себе, что бегу топиться в вонючей болотной жиже ближайшего пруда (иной вариант был просто непредставим), что эта картина до сих пор осталась самым кошмарным сном моей жизни.
Самое радостное событие моей жизни — это когда я летом 1944 г. в чисто номинальной должности «техника-конструктора по энергетике» (на самом деле — 17-летний парнишка-дежурный по парку электромоторов на станках завода № 385 Наркомата Вооружения (г. Златоуст) встречаю в гальваническом цеху директора завода со свитой и подсказываю оптимальный выход из какого-то, ныне давно забытого, затруднительного положения.
— Э, да ты, парень, действительно, конструктор по энергетике! — хвалит меня за какое-то мое рационализаторское предложение директор и награждает папиросой из собственного портсигара.
Все смеются, а я задыхаюсь от счастья, как будто бы мне призналась в любви моя тогдашняя роковая Тамара.
Ну, а степени-звания, «мировое имя» и пр. — эта суета сует скоро исчезнет вместе со мной бесследно.
А теперь «Си-Минор».
Есть основания для огорчений, стрессов, депрессии, предсмертной тоски гораздо более веские, чем личные обиды.
Я ведь не знал иного мира, кроме талибского зверинца, казармы, острога, в котором вырос. И до 25 лет был самым обычным зверенышем этого зверинца. А затем страстно захотелось сделать зверинец человечным.
И что же?
На месте талибов возникли сплошные остапы бендеры. Остап — не талиб. Он много умнее, он плодит вокруг себя таких монстров, что в ужасе побежишь голосовать за него, перепробовав все мыслимые виды подъема оппозиционного движения, а потом плюнув на политику и, вместе со всеми россиянами, занявшись грядками у себя на даче.
Страна как была, так и осталась во власти бендеров. Можно ли радоваться этому обстоятельству? Можно ли не считать прошедшую жизнь постылой и пропащей?
Тем более, что и прошла-то вся она в палатах советского обществоведения, до сих пор дающего знать о себе разнообразными гоголевскими «Записками из сумасшедшего дома».
Если бы какой-нибудь доброхот вдруг вздумал издать полное собрание моих сочинений — я решительно воспротивился бы такой придури (и в точности так же отнесся бы к подобному прожекту касательно любого из моих коллег). Да, там есть крупицы разумного, доброго, вечного, но в целом это, конечно же, не что иное, как псалмы Большого Талибана — материал для психоаналитиков грядущих поколений.
Я вырос в убеждении, что порядочный человек — это начальник, а подонок — кто чином ниже. В убеждении, что закон — это болтовня для отвода глаз от личных связей и взяток. Что политика — это «грязное дело» (цитата одного политикана) и что только в ней знание — сила. Все заблуждения пришлось преодолевать годами с великим трудом.
Не повезло мне только с культурой и искусством. Воспитанный на классике, я с отвращением взирал на всякое отступление от нее. А когда появились 8000 писателей, 2000 поэтов и еще больше тысяч одинаковых художников — для меня словосочетание «современное искусство» сделалось отталкивающим. Я попытался разобраться в этом феномене, разработал целую теорию деградации западного искусства от Золотого к
