Книга Все оттенки падали - Иван Александрович Белов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рух остался наедине с комарами, болотом и тишиной. С севера ползли разбухшие лиловые тучи, подворачивая пышно клубящиеся края и едва заметно озаряясь изнутри короткими вспышками. Быть дождю. На обвалившейся стене просматривался барельеф: существа, похожие на лягух, охотились на зубастых рыбин с длинными шеями. Бучиле вспомнилась читанная книжка одного башковитого мужика из Москвы. Профессора или вроде того. Фамилию, клят, позабыл. Занятная такая книженция про то, что тьму тем годов назад на месте суши было теплое море от самых Кавказских гор и дотуда, где нынче белые медведи ледышками срут. В доказательство приводил рисунки огромных ракушек и отпечатков в камне жуткого вида рыб, собранных под Москвой, в Твери и далее по Волге-реке. Церковники тогда всполошились, разразился скандал, книжку запретили и сожгли, писака тот сам чудом не угодил на костер. Руху теория показалась занятной брехней, а теперь кто его знает? Может, и правда было море, а город стоял на острове? Вот и думай…
Время, до поры тянувшееся неспешной соплей, сорвалось в галоп. Летний день стремительно угасал, на воняющее болото упали длинные тени, мертвые березы тревожно шумели под порывами крепчавшего ветерка. Копал возвращались дважды, сбрасывали груз и безмолвно ныряли обратно в стылую глубину. Рух все чаще с тревогой посматривал на солнце, наливающееся густой краснотой. До темноты нужно отмахать четыре версты до сухого, и неизвестно, что ждет на обратном пути. Уж слишком просто топь пустила в себя. Так муха без всяких усилий попадает в паучьи силки. Бучила попытался отогнать поганые мысли, но новые, еще паскуднее, упорно лезли в башку. А если, пока не поздно, уйти одному? Копал не торопятся, жадность застила глаза. Горка натасканных сокровищ мокро переливалась в иссякающих бледных лучах. И нет никого. Хочешь – свое бери, хочешь – два раза свое или три. Набить карманы – и ходу. Мужики одни из болота не выйдут, а чтобы душа не болела, вход каменюками завалить. Мало ли без следа пропадает грабителей древних могил?
Рух тяжким вздохом помянул горемычную судьбину всякого доброго человека и, подобрав полы балахона, полез в сочащийся влагой провал. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, как много лет назад говаривал знакомый татарин Иса, хороший человек, работорговец, клятвопреступник и просто сволочь, каких поискать. От него в свое время Рух вершков басурманской веры и нахватался. Вера простая: если при жизни себя во всем ограничивать – вина не пить, баб не итить, молиться на коврике и пост соблюдать, то, померев, получишь в награду сорок девиц. Приманка так себе, честно сказать. Смысла жить без вина и баб нет никакого, а сорок девственниц – удовольствие крайне сомнительное. Чего с ними делать, солить? В постели скучища, ничего не умеют, пока одну обучишь – наплачешься. А после и вовсе взвоешь от такой прорвы баб. Начнут козни друг дружке строить, за волосья таскать, одних сапог сорок пар где напасти? Разоренье одно. С богами вообще надо держать ухо востро, как с торговцами рыночными. Один перерождение обещает, второй райские кущи, третий сладкую жизнь, а пока не помрешь – не проверишь, хитро устроено.
Глаза привыкли к кромешной тьме, под ногами противненько чавкало, узкий сводчатый коридор уводил в глубину. Рух поскользнулся и едва не упал, рукой погрузившись в липкую грязь. Ледяная вода поднялась до колен, Бучила охнул и тут же провалился по пояс. Ну твою же мать! Балахон придется стирать. Каждый год, что ли, теперь? Воняло вскрытым склепом, плесневелыми костями и прахом. Где, сука, копал? От коридора разбегались затопленные отнорки, грозя сплести лабиринт, выхода из которого нет. Низкий потолок давил на макушку, завершая картину огромной могилы. Послышались глухие удары, за поворотом блеснул тусклый свет. Длинные тени метались в узком пространстве.
– Не идет!
– Тут поддень.
– Тяжелая, сука.
– Ух, тварь!
– Лом глубже воткни!
– Себе в жопу воткни!
– Тих-ха! – Рух узнал веский голос Тимофея. – В середку долби, рано или поздно даст слабину.
Размытые фигуры столпились в глухом тупике. Отблески масляной лампы отражались в густой чернильной воде. Тощий копаль с жиденькой бороденкой по имени Матвей, тихонько поухивая, долбил ломом стену. Ему подсвечивал Анисим, высоченный нескладный детина, не умещавшийся в подземелье и оттого сложившийся едва не напополам. Федька черпал воду ведром, больше суетясь и проливая себе в сапоги. Тимофей командовал, помогая мудрым советом и матерком. Появление Руха осталось незамеченным, уж больно мужики увлеклись.
– Не помешаю? – Бучила тактично покашлял в кулак.
Матвей пискнул, выронил лом и попытался сбежать через стену. Вышло хреново, он шмякнулся лбом и упал, взбивая руками воду и грязь. Анисим зажонглировал лампой, что твой бродячий артист, Федька вскинулся. Спокойствие сохранил только тертый калач Тимофей. Старый копаль посмотрел на Бучилу и спросил:
– Ты чего?
– Соскушнился, – оскалился Рух. – Совсем охренели? Закат близко, а они долбятся тут.
– Уже? – удивился Тимофей. – В рот мне ягоды! Вродь только начали! Ишь, дверь нашли, хочем открыть.
Коридор перекрывала каменная резная плита, похожая на дверь, как портовая шлюха на святую подвижницу.
– В другой раз, – сказал Рух. – Уходить надо, Тимофей.
– Вскроем сначала! – уперся Федор. – Чую, добра там валом. Золотишка фунта два взяли, а там, поди, серебро!
Федькина жажда серебра была понятнее некуда. В мире, где нечисти больше, чем живых, серебро стоит дороже золота и драгоценных камней.
– Точно, – прогудел Анисим. – За такими дверями самое ценное прячут.
– Ага, – кивнул Рух. – Или то, что не должно выбраться из подземелий наверх.
– Уйдем, Федь, – робко заканючил Матвей.
– Долби давай! – ощерился на него Федор.
– Я лом утопил, – заскулил Матвей, шаря по локоть в воде.
– Рохля! – Федька замахнулся.
– Ну буде, – опередил Тимофей. – Упырь верно говорит, пора уходить.
– А дверь?
– Клят с ней. Еще придем, живы будем.
– Хрен там, – всполошился Федька. – Упырь подглядел, сам все теперь заграбастает.
– Больно мне надо такого говна, – обиделся Рух. – Нет, мое дело предупредить, а вы оставайтесь. Желаю приятно провести время.
Он повернулся и пошлепал обратно. Никто не неволит, подыхайте, пожалуйста. Жадность застит людишкам ум и глаза, мало им все, большего и большего подавай, пока не распухнут, как пауки. За спиной сдавленно переругивались, Рух отошел шагов на сорок, прежде чем позади заплескала вода. Ого, никак здравый смысл победил. Неожиданная херня.
Свет на выходе вместо белого подмигивал мутью. Рух выбрался на воздух и выматерился, не сдерживая себя. Солнце сбросило красноту и поблекло, коснувшись ломаной линии далеких лесов, отмечавших границу топей и твердой земли. Зыбкую границу между жизнью и смертью. Следом,
