Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

В данном случае нас будут занимать не психологические переживания царствовавшего монарха, а то, как он непосредственно реагировал на февральские события.

Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) председатель Думы, охарактеризовав «угрожающие размеры» петербургских волнений, которые принимают «стихийный характер», отправил Царю умоляющую телеграмму. «Государь, спасите Россию, – взывал Родзянко. – Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец146… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому может доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно»147. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаниях Чр. Сл. Ком., будто бы сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»148.

Правда, на показания престарелого министра Двора, до чрезвычайности расстроенного обрушившимися на него личными бедами после революции – разгромом и пожаром его дома в Петербурге, болезнью жены – и, по собственному признанию, совершенно потерявшего память, не приходится слишком полагаться, но, вероятно, Царь считал крайним преувеличением ту взволнованность, которая проявилась в телеграмме председателя Думы. Полученные Государем «лживые» успокоительные телеграммы командующего войсками Хабалова (и отчасти военного министра Беляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими после революции, но в момент, когда они посылались в Ставку, они соответствовали более или менее действительности или, вернее, тому настроению, под которым воспринималась тогда почти всеми эта действительность. Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции. Вернее, никто. Что может быть характернее простого сопоставления двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волнениях в Петербурге со стороны лиц, которые находились в смысле своего общественного положения на диаметрально противоположных полюсах: «Это – хулиганское движение, – писала 25 февраля имп. А.Ф. мужу, – мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение… Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя». Почти такую же характеристику с упоминанием о «мальчишках и девчонках» дал начавшемуся движению на официальном приеме у московского командующего войсками Мрозовского проф. Мануилов, редактор руководящего органа тогдашней либеральной мысли, известный политико-экономист и будущий член революционного правительства149. Царь был «слеп» не более других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только не знали, что «пришла революция», т.е. не придавали февральской забастовке и уличным демонстрациям характера политического (Щеголев).

В Ставку отклики на быстротекущие в Петербурге события приходили с опозданием. Недаром Рузский на копии телеграммы Родзянко 26-го сделал пометку: «Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде…» Рузский добавил, что не сообщали на фронт, «может быть, и с целью»150. Конечно, никакой задней цели не было. Дело было только в том, что у самых предусмотрительных людей в действительности еще не было ощущения наступавшей «катастрофы», которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовке и демонстрациях 23-го и 24-го, при разгоне которых «оружие войсками не употреблялось», Царь лаконически ответил «за личной подписью»: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его как бы «обухом»: «Как прекратить завтра же? Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорят: хлеба дать – дали хлеб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавие, какой же тут хлеб успокоит». «Царь велел: стрелять надо, и я убит был».

Через час после получения телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующий осведомил их о царской телеграмме и указал, что должно быть применено «последнее средство», т.е. «раз толпа агрессивна, то действовать по уставу – после троекратного сигнала открывать огонь»151. И в воскресенье 26-го оружие было пущено в ход в большем масштабе, чем в предшествовавшие дни. Трудно не усмотреть в показаниях Хабалова перед революционным следствием попытки снять с себя ответственность за расстрел толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаниях относил к 9 час. веч. 25-го, а между тем на подлиннике телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имеется пометка рукою Алексеева: «Доложено Государю Императору 26», другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послана лишь 26-го – в публикации Сторожева она и помечена 22 часами двадцать шестого152.

26-го Император не проявлял большого беспокойства. Он писал в этот день жене: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову». В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: «Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».

Одновременно со «всеподданнейшей» телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба… Телеграмма Алексееву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем («молю вас о том от всей души») «спасти Россию от катастрофы… в ваших руках… судьба, слава и победа России». Копии были посланы и главнокомандующим фронтами: «поручение исполнил», – ответил просто Рузский и более претенциозно Брусилов: «свой долг перед родиной и Царем исполнил» (эти ответы были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексееву, что «при наступившем грозном часе другого выхода не вижу» (т.е. последовать совету Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от ответа в телеграмме на имя Алексеева: «Я – солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутреннего положения страны, судить не могу». Рузский телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерского вопроса, главнокомандующий Северного фронта указывал лишь на необходимость «срочных мер» для успокоения населения и предостерегающе предупреждал,