Книга Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

(можно сказать, при помощи целесообразного искажения ради утонченного лицемерия): в древней действительности именно участники хора причиняли страдание герою, но теперь они изводят себя сочувствием и сожалением, а герой сам оказывается виноватым в своем страдании. Взваленное на него преступление, заносчивость и возмущение против высокого авторитета – вот что в действительности тяготит участников хора. Потому трагический герой – против своей воли – становится спасителем хора.

Если в греческой трагедии дело идет о страдании божественного козла Диониса[268] и если жалобы отождествляющей себя с ним свиты козлов (сатиров) стали содержанием представления на сцене, то легко понять, что угасшая было драма вновь воспламенилась в Средние века в «страстях господних».

* * *

Что ж, в завершение этого крайне сжатого исследования мне хотелось бы отметить, что в эдиповом комплексе совпадают зачатки религии, нравственности, общественного уклада и искусства – в полном согласии с данными психоанализа, по которым этот комплекс составляет ядро всех неврозов, насколько они сегодня доступны нашему пониманию. Кажется поистине удивительным, что и эта проблема душевной жизни народов может быть разрешена, если исходить из единственного фактора, а именно из отношения ребенка к отцу. Возможно, сюда стоило бы присовокупить и другую психологическую задачу. Нам часто случалось обнаруживать амбивалентность чувств в подлинном смысле слова – как совпадение любви и ненависти к одному и тому же объекту – в основе значительных культурных устоев. Увы, мы ничего не знаем о происхождении этой амбивалентности. Можно допустить, что она выступает основополагающим свойством нашей чувственной жизни. Но, как мне кажется, достойна внимания и другая возможность – что первоначально двойственность чужда жизни чувств и приобретается человеком благодаря восприятию отцовского[269] комплекса (там, где психоаналитическое исследование выявляет наиболее яркие выражения у отдельного человека[270]).

Подводя итоги, отмечу, что широкие, почти всеобъемлющие обобщения, к которым мы пришли в настоящих очерках, отнюдь не избавляют нас от ощущения легкой неуверенности в исходных предпосылках – и от некоторой неудовлетворенности достигнутыми результатами. Позволю себе кратко коснуться всего двух фактов, которые наверняка уже привлекли внимание читателя.

Во-первых, вряд ли кто-то пропустил то обстоятельство, что я использовал в качестве обоснования своих рассуждений наличие массовой психики, где протекают те же душевные процессы, что и в разуме индивидуума. Более того, я предположил, что человек на протяжении многих тысячелетий осознает вину за событие давно минувших дней, хотя сменялись поколения, которые ничего не могли знать об этом деянии. Чувственный процесс, возникший в поколении сыновей, мучимых отцами, мы распространили на новые поколения, которые именно благодаря устранению отцов не ведали таких мучений. Это будто бы серьезные возражения, и всякое другое объяснение, лишенное подобных исходных предположений, выглядит предпочтительнее.

Однако дальнейшие соображения показывают, что не нам одним приходится нести ответственность за подобную смелость. Без допущения наличия массовой психики, без признания непрерывности в чувственной жизни людей, дающей возможность не обращать внимания на прерываемость душевных актов вследствие гибели индивидуумов, психология народов вообще не могла бы существовать как наука. Если бы психические процессы одного поколения не находили своего продолжения в других, если бы каждое поколение должно было заново приобретать направленность в жизни, то в этой области не было бы никакого, почти никакого развития. Отсюда возникают два новых вопроса – насколько можно доверять психической беспрерывности в пределах смены поколений и какими средствами и способами пользуется каждое поколение, чтобы передать свое психическое состояние последующему? Не стану утверждать, что все эти вопросы достаточно выяснены, что простая устная передача традиции, о которой прежде всего думают, здесь может помочь. В целом психология народов пока мало задумывается над тем, каким образом создается необходимая непрерывность душевной жизни сменяющих друг друга поколений. Отчасти, по-видимому, все происходит благодаря наследованию психических предрасположенностей, но те все-таки нуждаются в известных побуждениях индивидуальной жизни для того, чтобы проснуться к полной действительности. В этом, наверное, и заключается смысл слов поэта:

Was du ererbt von deinen Vätern hast

Erwirb es, um es zu besitzen[271].

Еще сильнее затруднило бы понимание признание того факта, что бывают душевные движения, столь бесследно подавляемые, что они не оставляют никаких остаточных следов. По счастью, таковых движений на самом деле нет. Даже самое сильное подавление оставляет после себя искаженные замещающие душевные движения и проистекающие из них реакции. Значит, мы можем допустить, что ни одно поколение не в состоянии скрыть от последующих своих более или менее значительных душевных процессов. Психоанализ доказал, что каждый человек в своей бессознательной душевной деятельности располагает аппаратом, который позволяет истолковывать реакции других людей, то есть устранять искажения, каковые другой человек совершает при выражении своих чувств. Бессознательное усвоение и понимание обычаев, ритуалов и установлений, в которых отразилось первоначальное отношение к праотцу, могло этим путем обеспечить более поздним поколениям преемственность указанных чувств.

Другое сомнение могло бы возникнуть как раз со стороны тех, кто придерживается аналитического образа мыслей. Первые предписания морали и нравственные ограничения первобытного общества мы рассматриваем как реакцию на деяния, давшие зачинщикам само понятие о преступлении. Они раскаялись в этих деяниях и решили, что те не должны больше повторяться, что эти поступки впредь не принесут никакой пользы. Такое творческое осознание вины не заглохло среди нас до сих пор. Мы находим его у невротиков – в качестве асоциальной меры, творящей новые предписания морали и возводящей непрерывные ограничения; мы видим в нем раскаяние в совершенных преступлениях и предосторожность против тех дел, которые предстоит совершить[272]. Но если нам вздумается искать у этих невротиков поступки, обусловившие такие реакции, то нас ожидает разочарование. Нет никаких поступков, есть лишь порывы, движения чувств, стремящихся ко злу, и воплощения этих порывов сдерживаются. Осознание вины невротиками опирается исключительно на психическую, а не на фактическую реальность. Невроз вообще характеризуется тем, что ставит психическую реальность выше фактической, реагирует на мысли столь же серьезно, как нормальные люди реагируют на действительность.

Можно ли сказать то же самое о первобытных народах? Мы вправе приписывать им необыкновенно высокую оценку психических актов как одно из проявлений свойственной этим людям нарциссической организации[273]. Поэтому одних порывов, враждебных отцу, одной фантазии его убийства и поедания, могло быть вполне достаточно, чтобы произвести моральные реакции, породившие тотем и табу. Следовательно, можно отринуть необходимость сводить истоки наших культурных достижений, которыми мы с основанием гордимся, к отвратительному преступлению, оскорбляющему все наши чувства. При этом ничуть не пострадала бы причинная связь, что тянется от начала времен до наших дней, поскольку психическая