Книга Русский авангард. И не только - Андрей Дмитриевич Сарабьянов

Третьяковке.

Мы радовались завершению важного этапа не только в работе, но и в жизни. Удивлялись тому, что мечта воплотилась в жизнь.

Теперь без Васи грустно. До сих пор есть определенное ощущение вакуума – потому что особое место он занимал в моей жизни. Кажется, что нет того главного человека, с которым можно обсудить будущие замыслы.

До встречи, Вася! Там будут иные дела.

Об Алисе Порет с любовью

Первое впечатление от встречи с Алисой Порет в конце 1970-х годов (следовало бы называть ее Алисой Ивановной, что я и делал, но мысленно она всегда была для меня Алисой) – умный, пронизывающий взгляд. Она старалась быть женственной, но в то же время производить впечатление не только внешностью, но и всем окружением своей жизни – портретами, старинной мебелью и особенно именами – Петров-Водкин, Филонов, Хармс, обэриуты и многие другие. Она будто говорила: «Вот, смотрите, с какими людьми я была знакома – и как прекрасно выгляжу сегодня!»

Алиса Порет. 1950-е

В самом деле – это было именно так. Она всегда встречала (меня – по крайней мере) в розовом или голубом, с пышной прической (которой я по наивности восхищался, пока не понял, что это паричок), благоухающая французскими духами. Хочу сразу оговориться, что в этом не было ничего личного – просто желание быть неотразимой.

К Алисе я попал по рекомендации моей мамы Елены Борисовны Муриной. Они жили по соседству в Брюсовском переулке. В одну из встреч Алиса сказала, что ищет искусствоведа в связи с грядущей персональной выставкой, и мама посоветовала меня.

Мы друг другу понравились. Я стал часто навещать Алису, и вскоре она торжественно заявила, что делает меня своим наследником. Честно говоря, для меня это сообщение стало полной неожиданностью. Я с некоторым ужасом взирал на штабеля портретов и натюрмортов и мысленно расставлял их по углам своей мастерской (она же – квартира, в которой мы жили с моей женой Натальей Бруни, которая, кстати, училась живописи у Алисы, и двумя детьми). «Не говорите об этом жене, – добавила Алиса, – потому что она обязательно спросит про мебель». Тут мне стало совсем дурно от полного несоответствия образа моего жилища (и жизни) с ее мебелью из капа. Вечером я все-таки рассказал Наталье о об Алисином предложении. «И мебель?» – спросила жена.

В 1980 году у нас родился третий ребенок (сын). Когда я радостно сообщил об этом Алисе, она восприняла новость задумчиво и вскоре сказала: «Вы знаете, когда я представляю, как двое ваших сыновей бегают среди моих картин и могут их уронить…»

Вскоре, к моему счастью (о чем говорю без малейшей доли лицемерия), я был лишен права наследства. Алиса сообщила мне об этом с большой деликатностью, и факт не только не омрачил наши отношения, но даже улучшил их (поскольку я тяготился своей ролью, а в результате наследниками стали более достойные люди).

А мне она подарила несколько своих картин. Одна из них – известный натюрморт «Стакан и яблоко». Он был написан в 1922 году в классе К.С. Петрова-Водкина. Когда Алиса впервые пришла в класс – мест не было. Петров-Водкин сказал: «Видите – лес мольбертов». Но мэтру она приглянулась и он, поставив ей отдельный натюрморт, предупредил: «Если не напишете – не взыщите» (в том смысле, что в класс не приму).

Натюрморт писался три дня. «Тускло-зеленый стаканчик» был заменен на бабушкину граненую кружку, битое яблочко – на ярко-желтое восковое. Когда Петров-Водкин увидел готовую картину, то сказал старосте группы: «Придется ее записать!»

Эта «историческая» (как ее называла Алиса) работа пережила ленинградскую блокаду и стала одной из любимых. Всегда висела на стене, одетая в плетеную рамку.

Однажды Алиса просит меня прийти. Вхожу и вижу на мольберте авторское повторение любимого натюрморта, только что написанное, пахнущее свежей краской. На мой вопросительный взгляд Алиса с напускной наивностью говорит, что к ней приходили сотрудницы Русского музея и выбрали несколько картин для закупки, в том числе этот натюрморт. Отдавать его очень жалко – он единственный в своем роде, поэтому она за два дня сделала копию и через неделю, когда живопись подсохнет, отдаст копию в Русский музей. «Они же все равно там ничего не понимают», – с неуверенностью добавила она и с надеждой посмотрела на меня. Бедная Алиса! Она ждала, что я буду в восторге от ее хитрости (или по крайней мере одобрю ее). Ведь не зря же Хармс считал, что она «хитрее Рейнеке-Лиса». Но, увы! Эта наивная подмена не состоялась. Я убедил Алису, что в Русском музее все-таки кое-что понимают. Алиса со мной согласилась и копию оставила у себя. Но в Русский музей ни одной работы не отдала. А копия через некоторое время была подарена мне, и мы вместе еще раз посмеялись над историей. В 2000-е годы оригинальный натюрморт промелькнул на одном из европейских аукционов. Уже после выставки – единственной персональной за долгую жизнь – я предложил Алисе опубликовать что-нибудь из ее воспоминаний. А ей было что вспоминать. Многое было уже написано. Ведь она была не только прекрасным рассказчиком, но и обладала литературным даром – писала интересно и легко.

Предполагалось, что воспоминания Алисы будут опубликованы в ежегоднике «Панорама искусств», который я редактировал и фактически составлял. Это было детище Юрия Максимилиановича Овсянникова – как, впрочем, и вся редакция ежегодников при издательстве «Советский художник». «Островок либерализма и свободной мысли» – так нужно было бы называть нашу редакцию. Овсянников был прирожденным издателем и выдумщиком; он умел собирать вокруг себя людей, он знал обходные пути и запасные входы и выходы. Не зря на войне был разведчиком. В мирной издательской жизни этот опыт был как нельзя кстати.

Расцвет нашей редакции пришелся на годы самого глубокого брежневского застоя. Но Юрий Максимилианович, прикрываясь неизбежными передовицами о соцреализме, «пробивал» самые разные запрещенные материалы – статьи, воспоминания, исследования – о русском авангарде, о 20–30-х годах, о современном (не советском) искусстве. Какие только имена не мелькали на страницах наших ежегодников! И все это была заслуга Овсянникова. Сегодня мои похвалы деятельности Овсянникова и нашей редакции могут показаться преувеличенными, но в те годы это было настоящим, полезным, в некоторой степени небезопасным делом (был постоянный риск выговоров, увольнения и даже «волчьего» билета).

В редакции появился Владимир Иосифович Глоцер – «хармсовед», как он про себя иногда говорил, специалист по детской книге и знаток своего дела. Он и подготовил Алисины воспоминания о