Книга Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

Иногда обнаруживались комические гримасы этого оригинального тюремного режима. Так, например, в одной из торжественных процессий по улице Киева участвовал, среди других чинов Губюста, какой-то проворовавшийся коммунист, недавно только упрятанный тем же Губюстом в тюрьму. Теперь он фигурировал на торжестве в качестве делегата одного из тюремных комитетов.

Кроме смертной казни, действительно приводились в исполнение только всякие административные меры наказания — заключение в концентрационном лагере, аресты, высылки и т.д. Арестованные меньшевики и эсеры по полгода и больше валялись по тюрьмам и им, разумеется, никаких поблажек не делалось…

Каким недостойным фарсом были при таких реальных условиях все разговоры большевиков о пенитенциарной реформе, все их комитеты по делам о малолетних преступниках и т.д.!

* * *

Что сказать о жизни высшей школы при советской власти?

Хотя я последние полтора года жизни в России имел непосредственное касательство к академической жизни, я все же не чувствую себя призванным рассказать всю ее печальную повесть. В этой области как нигде обнаруживался провинциализм нашей киевской администрации. Мы жили отголосками Москвы и Харькова, верховоды наших «Увузов»[144] и «Главпрофобров»[145] постоянно менялись и дурили каждый по-своему. Кроме того, я намеренно держался в стороне от всей административной части учебного дела, не вступал ни в какие комитеты и комиссии и не участвовал в тяжелой борьбе за сохранение высшей школы, которую вели в них другие. Я читал лекции и был рад, что мне дают их читать, не навязывая мне никаких программ.

Поэтому я и не могу дать достаточно полной картины школьной политики советской власти. Ограничусь отдельными штрихами, по необходимости отрывочными и беглыми.

Из всех институтов нашей жизни, вероятно, именно школа больше всего пострадала от того неудержимого реформаторского психоза, которым вообще отличаются большевики. История высшей школы за последние годы есть история непрерывных реформ, реорганизаций, переименований. При этом, со свойственным им максимализмом, наши реформаторы обязательно бросались из одной крайности в другую. Например, сначала было объявлено об отмене всяких экзаменов, баллов и т.д. Доступ в высшие учебные заведения был открыт для всех; обучение было, разумеется, бесплатным. А затем, через некоторое время, не только были восстановлены все виды экзаменов, но еще были выдуманы истинно-драконовские меры надзора и контроля за занятиями студентов. Все студенты стали считаться мобилизованными, а некоторые категории — «ударными». Каждый студент был обязан ежемесячно сдавать не менее определенного числа экзаменов; в случае невыполнения этого, он подлежал немедленному исключению, и имя его сообщалось в «Губкомдезертир» для привлечения на принудительные работы.

Учебные планы и программы подвергались переработке едва ли не ежемесячно. При этом, если нечего было реформировать по существу, то хоть переносили старое с одного места на другое или меняли его название. Юридический факультет университета был закрыт. Но через некоторое время он воскрес под видом «правового факультета» Института народного хозяйства (то есть бывшего Коммерческого института). В программе новоиспечённого правового факультета было вычеркнуто уголовное право, но зато введены два новых предмета: криминальная социология и криминальная политика. В названии факультета иностранное слово было заменено русским; в названии учебного предмета русское — двумя иностранными. Дух реформаторства был удовлетворен.

Студенчество представляло собой массу весьма пёстрого характера и состава. Большую его часть составляли прежние студенты и студентки, прервавшие свои занятия во время войны и стремившиеся теперь наверстать пропущенное. Хотя по новым правилам диплом не давал никаких прав и преимуществ, все же студенты весьма ревностно стремились сдать побольше зачётов, набрать в свои матрикулы побольше подписей. Здесь, как и во всем, отражался дух времени — все чувствовали себя «sur lа branche[146]», никто не верил в прочность режима и все «ориентировались» на предстоящее восстановление прежнего.

Если профессоров дергали постоянными реформами и изменениями учебных планов, то студентам не давали покоя бесконечные регистрации и перерегистрации. Большевики хотели добиться того, чтобы в высшей школе обучались только дети пролетариев и коммунисты. Достигнуть этого было невозможно; но тем не менее, начальство с большим упорством занималось отсеиванием наличного состава учащихся. Для этой цели и выдумывали все новые и новым регистрации, заставляли студентов заполнять бесконечное количество анкет и отвечать на всякие изустные вопросы. В анкетах спрашивалось о занятиях самого учащегося во все периоды революции, о профессии его родителей, об его политических симпатиях и т.д. На последние вопросы, естественно, стремились отвечать по возможности уклончиво (например, на вопрос об отношении к советской власти отвечали «лояльное», на вопрос о сочувствии той или иной партии отвечали «политикой не занимаюсь» и т.д.).

Разочаровавшись в анкетах, большевики принялись за допросы. Были образованы какие-то «тройки» из представителей начальства и «надежных» студентов; каждый студент должен был предстать пред ясные очи подлежащей тройки и подвергался инквизиторскому допросу. По существу, однако, и из этого варварского приема ничего не вышло. Студенты изворачивались, тройка записывала ответы, а затем весь собранный материал клался куда-нибудь под сукно и вскоре предавался забвению.

В Институте народн. хозяйства, где я лекций не читал и встречался со студентами исключительно на экзаменах, я имел дело почти только со студентами прежних времен, — постаревшими, обветренными в окопах и потрепанными жизнью, но все же студентами прежнего типа. Только на лекциях в Народном университете и в «Академии нравственных наук имени Л.Н.Толстого» я приходил в соприкосновение с новым типом студента, — студента, не получившего гимназического образования, занятого тяжелым трудом и урывающего у вечернего досуга два-три часа для пополнения пробелов своего развития. Впечатление, оставшееся у меня от общения с моими слушателями, было самое отрадное. Я видел пред собой людей, действительно стремившихся к знанию: внимательно слушавших и задававших вопросы, свидетельствовавшие о подлинном, глубоком интересе к предмету. Для всей этой молодёжи книга была абсолютно недоступна, журналов не было вовсе, газеты были полны надоевшими агитационными фразами. Только на лекциях ей приходилось иногда слышать слова, отрывавшие ее от печальной и тоскливой действительности.

Только этим можно объяснить, что, несмотря на неблагоприятнейшие внешние условия, лекции посещались довольно исправно, а устраиваемые Народным Университетом от времени до времени краткосрочные курсы[147] имели большой успех. И это несмотря на то, что занятия зимой происходили в нетопленых помещениях, часто при жалком мерцании керосиновой коптилки.

Если мне было с чем-либо жаль расставаться, уезжая из Киева, то только с этой аудиторией в Народном университете и в Академии …

Впрочем, оба учреждения задыхались от различных житейских невзгод и, насколько мне известно, в следующем учебном году занятия ни здесь, ни там не возобновились.

От учащихся следует перейти к учащим. О них страшно и больно