Книга Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

на стул.

— Почему?

Я могла бы ей ответить: «У себя спроси». Я могла бы передать слова Клавы: «Хочет ваша Лика легкой жизни. А того не знает, что эта жизнь самая тяжелая». Но Лика спрашивает меня. И я сижу, думаю, готовлю ответ. Не знаю, поймет ли меня Лика. А если поймет, кому и когда помогали в таких случаях чужой опыт и чужие правильные слова…

НА КАНИКУЛАХ У ОТЦА

Надя открывала дверь, когда отец, откашливаясь, поднимался по лестнице. На площадке между третьим и четвертым этажами он останавливался и доставал из портфеля ключ.

— Открыто! — кричала ему сверху Надя.

Отец перекладывал портфель под мышку и, бледный, тяжело дыша, входил в квартиру. Бросал портфель на тумбочку в прихожей, менял туфли, упираясь рукой в стенку. Потом проходил в комнату, садился в кресло и отгораживался от Нади газетой. Надя не уходила, дожидалась, когда он заговорит с ней.

— Ну, какие новости? — спрашивал отец, выглядывая из-за газеты.

— Анна прислала телеграмму. Беспокоится о твоем здоровье. Мне — привет.

— Дай телеграмму.

Липа была его второй женой. На письменном столе под стеклом лежала ее фотография. Анна на карточке — молодая, большеглазая и уже тогда чем-то обиженная, будто знала, что жизнь с Олегом Федоровичем сложится трудно.

Отец пил. Тайком. Хоть и понимал, что прячется сам от себя, что Анна и Надя знают. За последние годы он сдал: располнел, седина сделала волосы щетинистыми, по утрам громко кашлял. С Анной у него были четкие, немногословные отношения. Он не требовал никаких забот. Утром сам варил себе кофе, обедал в столовой, с получки покупал впрок новые рубахи.

— У нас тридцать три рубашки, — без улыбки говорила Анна, — и будет еще больше.

Анна нравилась Наде. Нравился ее спокойный голос, умение обыкновенные вещи делать значительными. Она говорила Наде: «Когда ты приезжаешь, мне не так одиноко в этих комнатах». Она бы никогда не сказала «в квартире». Анна работала консультантом в музыкальном издательстве. Интересно было сидеть возле нее, когда она наигрывала на пианино новые мелодии.

— Нет музыки, — жаловалась Анна, — что-то есть, а музыки нет.

К ней иногда приходили молодые композиторы. Причесывались в прихожей, подтягивали у зеркала галстуки. Потом проходили в комнату к Анне и там сразу оживали: спорили, разносили аккордами пианино, пели. Надя мстительно улыбалась за дверью, когда после музыкального грохота раздавался тихий голос Анны:

— Много шуму, мальчики, и неизвестно, по какому поводу.

Иногда Анна брала Надю с собой на концерты в филармонию. Места всегда были в третьем ряду у прохода. К Анне подходили почтенного вида мужчины, целовали ей руку. Надя смотрела в сторону. Ей казалось, она щадит Анну тем, что не подглядывает.

Музыка не волновала Надю. Она знала: надо представлять себе какие-то картины, но ничего не представлялось. Думалось об отце, как он сейчас один в квартире наливает в стакан водку. Стакан грязный, он его никогда не моет и прячет в шкафу в коробке из-под шляпы. Сам себя губит. А ведь он еще красивый, с прочной начальственной походкой. Несколько лет назад, когда Надя приезжала к нему летом, он водил ее по улицам за руку, покупал двухсотграммовые брикеты мороженого и таинственно заглядывал по пути в подъезды домов. Они всегда ели мороженое в каком-нибудь чужом, пыльном подъезде и смотрели друг на друга, подмигивая, когда мимо них проходили жильцы дома.

Теперь отец тяготится Надей. Сидит после работы, прикрывшись газетой, ждет, когда она выйдет, чтобы снять со шкафа коробку. Через полчаса он станет совсем другим: добрым, разговорчивым… Надя в эти минуты презирает его.

— Послушай, — говорит он ей, входя с телеграммой на кухню, — ты не могла бы объяснить, кто такая Анна? Знакомое имя.

Он валяет дурака, ему надо поговорить.

— Это твоя жена.

— По-моему, ее раньше звали Цецилией.

— Тебе лучше знать.

— Дочь, — говорит он ей, улыбаясь, — не зарывайся. Будь человеком, дочь, и чти отца своего.

Если ему звонят по телефону, он отвечает:

— Я? Нет, я не один. Со мной дочь Надя, пятнадцати лет.

Наде надо поговорить с ним серьезно. Пока Анна на курорте, самое время поговорить, но разговор не получается.

— Помни, кто ты и кто я, — вертит пальцем перед Надиным носом отец, когда она только приступает к серьезному разговору.

Наде скучно в доме отца. Она ждет приезда Анны. Дни стоят жаркие, и никуда идти не хочется. Через день приходит Юра, длинный, узкоплечий парень из композиторов, играет на пианино свои пьесы и рассказывает, как трудно пробиться в музыкальном мире таким, как он, молодым и без связей. Наде он не нравится. Она со злорадством думает о том, как спокойно поставит Анна на место этого длинного нытика: «В ваших пьесах много шуму неизвестно по какому поводу». Нет, возможно, она скажет что-нибудь другое. У Юры пьесы тихие и грустные.

Мама присылает письма. «Вчера ходила на базар. Хотела то купить, другое. Но для кого? Тебя нет, и ничего мне не надо. Пиши мне, доченька, всю правду. Если что там не так — не стесняйся. Люди говорят, что я безрассудно поступаю, отправляя тебя туда. Но ведь ты сама хочешь. А я тебе не враг. А людям я отвечаю, что не такую я дочь воспитала, которая променяет мать на сладкий кусок».

Мать работает диспетчером в автобусном парке. Ночью или днем, когда какая смена. Шоферы, выпрашивая выгодный рейс, суют ей деньги. Мать не берет и говорит об этом просто: «Не такая уж я честная дева Мария, просто боюсь этого дела». В молодости она была шофером, тогда и свела судьба с Олегом Федоровичем. «Будет тебе восемнадцать лет, — говорит мать, — тогда все расскажу. Он тебе отец. Жизни разные, а дите ты у нас одно».

Кое-что Надя знает. Было такое время, когда мать, разговаривая с соседками, кивала в ее сторону: «Она еще не понимает». И спокойно рассказывала: «Добрый он был человек, слова плохого не слыхала. Звал с собой. Я, может, и поехала бы. Так и загадала: пришлет письмо, попросит — поеду. А он деньги прислал. Аккуратно с тех пор деньги присылает».

Анна тоже в одном из разговоров об отце сказала: «Он добрый. До того добрый, что свыше человеческих сил определить, в чем его доброта». Надя удивилась ее голосу: в нем было столько обиды, как будто доброта отца стояла у нее поперек горла.

Потом, в другой раз, когда они говорили вообще о жизни и людях, Надя