Книга Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

старину веселей внучат, направился Турчанинов к своему домику. Недалеко от входа большая, иссеченная топором колода, на которой он рубил дрова. Навеса над входом нет, одна приступка. Из приоткрытой двери, прикрепленной на кожаных петлях, тянуло запахом кофе, запахом горячих лепешек, запахом жареного мяса.

— Как вкусно у тебя пахнет! — весело сказал Иван Васильевич, входя и вешая на гвоздь шляпу с обвисшими полями.

Надин жарила на сковороде шипящие в сале куски солонины, — раскрасневшаяся у плиты, в переднике поверх простенького ситцевого платья, в дешевых башмаках на босу ногу, густые волосы наспех заколоты. В кофейнике на плите бурлил душистый кофе. Большая сковорода с румяными лепешками стояла в открытой духовке. Турчанинов не удержался, подошел сзади к жене, отстегнул верхнюю костяную пуговку и поцеловал белую, нежную, повлажневшую кожу там, где начиналась ложбинка спины, полукругом отделявшаяся от золотистого загара шеи. Потом снова бережно застегнул платье. Занятая своим делом, Надин недовольно повела худенькими плечами.

— Жан!

— Знаешь, Наденька, пшеница почти созрела! — радостно сообщил он, усаживаясь за придвинутый к окну, накрытый белой клеенкой стол. Уже стояли фаянсовые кружки и оловянные тарелки, были положены ножи и вилки с почерневшими деревянными ручками. В стеклянной банке желтел дешевый сахарный песок.

— Завтра съезжу к Гарперам. Потолкуем насчет жатвы. Хорошие они люди, правда?

— Очень.

— Простые, трудолюбивые, отзывчивые... А вернусь от Джула — поеду за сеном для Мэри. Наверно, уже подсохло в стогу.

Она поставила горячий кофейник, подула на обожженные пальцы и принялась вилкой снимать со сковороды коричневые ломти поджаренного мяса и накладывать на оловянные тарелки. Положив перед собой тяжелые кулаки, в терпеливом ожидании завтрака, он с удовольствием следил за ее ловкими и уютными, домашними движениями.

— Ты что улыбаешься? — спросила Надин.

— Так... Вспомнил, как ты вошла сюда в первый раз.

Тогда он привез ее показать купленный дом, который отныне стал их собственным. Очутились в большой, пустой, бесприютно оголенной комнате, разгороженной дощатыми, не доходящими доверху перегородками. Не было ни стола, ни стульев, ни постелей. Низкий, давящий потолок, одно из окон разбито, на грязном полу осколки стекла. Напоминанием об уехавших отсюда владельцах остались: вырезанная из иллюстрированного журнала и прикрепленная хлебным мякишем к тесовой стене улыбающаяся красотка, заржавелая консервная жестянка в углу да сухой обмылок на полочке над умывальником.

— Ну как? Нравится? — спросил он, с беспокойством глядя на ее растерянное лицо.

— Очень мило, — ответила она упавшим голосом, озираясь...

Сравнить только, какой растерянной стояла она тогда посреди комнаты, подавленная тем, что увидела и куда попала, и как спокойно и уверенно хозяйничает здесь теперь. Он подивился в душе непостижимой женской гибкости и приспособляемости. Всему она теперь выучилась: и стряпать, и стирать, и мыть полы — вчерашняя столичная барыня, — и все это делала, казалось, нисколько не тяготясь, будто век занималась такой работой.

— Человек, говорят, ко всему привыкает, — ответила Надин с легкой улыбкой, поставив перед мужем тарелку с мясом и тоже садясь за стол. — А знаешь, Жан, мне начинает нравиться такая жизнь.

— Да? — обрадовался Турчанинов, даже перестал жевать. — Конечно, здоровая жизнь на свежем воздухе... Вон как ты поправилась, совсем другой цвет лица!.. Честный, благородный труд земледельца. Ни от кого не зависим, никому не кланяемся. Великое счастье!.. Граф Толстой — помнишь, я тебе о нем рассказывал? — граф Толстой говорил, что такая жизнь нравственней и чище.

Они завтракали, поглядывая в окно на проезжую дорогу, и вели мирную беседу людей, навсегда связанных совместными заботами и интересами, радостями и горестями.

— Вкусно? — заботливо спрашивала Надин, следя, как ест муж.

— Очень, душенька.

С кружкой в руке, прихлебывая и дуя на кофе, говорил Турчанинов:

— Урожай должен быть хорошим. Вот снимем хлеб и купим корову.

— Корову? — Надин поглядела исподлобья, с интересом.

— Да. Ты как на это смотришь?

— Что ж, хорошо. Я у миссис Гарпер научусь доить. И вообще всему... Ты понимаешь, — оживилась она, — у нас будет своя сметана, свое масло...

После завтрака она вымыла посуду, прибрала комнату, затем принялась за стирку. Налила в корыто горячей, согретой на плите, дымящейся паром воды. Засучила рукава, взбила пушистую мыльную пену, на которой вскакивали, переливались перламутром и вновь пропадали пузыри, бросила туда грязное белье и принялась месить обоими кулачками, порой закидывая мокрой тыльной стороной кисти падающую на глаза прядь.

Иван Васильевич натянул за домом веревку под выстиранное белье и направился было к лошади, вознамерившись почистить конюшню, однако сперва замедлил шаг, а потом и совсем остановился, приставил к бровям ладонь и стал всматриваться в появившийся на дороге фургон. Под брезентовым полукруглым верхом, запряженный парой показавшихся знакомыми лошадей, фургон медленно подползал к ферме, и за ним тянулась поднятая пыль. Рядом бежала собака. Человек с кнутом, сидевший на передке, смахивал на Джула Гарпера... Конечно, то был Гарпер. Но куда это он едет?..

Повозка подъехала, скрипя колесами, и остановилась на дороге против фермы. Человек на передке, придерживая лошадей намотанными на кулак вожжами, помахал свободной рукой:

— Хелло, Джон!

Турчанинов подошел к фургону. Пожали друг другу жесткие фермерские руки.

— Куда это ты собрался?

— К черту на рога, — ответил Джул.

Длинное, светлоглазое, обросшее рыжеватой шерстью лицо его под черной фетровой шляпой было мрачней тучи. На тупоносых сапогах, упиравшихся в передок фургона, засох коровий навоз.

Черный лохматый пес Гарперов подошел, обнюхал у Ивана Васильевича ноги, вяло вильнул хвостом — из приличия — и улегся в тени повозки, вывалив набок влажный малиновый язык и жарко и часто дыша. Из-под брезентового свода за спиной Джула торчал угол облезлого стола, виднелись наваленные грудой полосатые тюфяки и перины.

— Так ты что? Совсем уезжаешь? — изумился Турчанинов.

Молча кивнув, Джул извлек из кармана запачканных холщовых штанов начатую, в порванной обертке, пачку жевательного табака, из другого кармана — складной нож в роговой оправе. Щелкнул пружиной ножа и, положив пачку на сиденье, отрезал порядочный кусок.

— Хочешь?

— Нет, спасибо, Джул. Я не люблю.

— Я и забыл, что ты не любишь.

Гарпер сунул табак за щеку, сложил