Книга Евангельские мифы - Джон Маккиннон Робертсон

внезапно превратился в проповедника какого-то оккультного знания?

Противоречие между заветом Иисуса — «приидите ко мне все труждающиеся и обремененные» ,"просите и дастся вам» и его же заверением, что тайна царства небесного достанется только его ученикам, — такое противоречие в тоне ив духе отдельных высказываний Иисуса является результатом не колебаний и перемен в настроениях и воззрениях реального проповедника во плоти и крови, а интерполяторской работы различных школ и сект, глубоко расходившихся между собой в своих религиозных и этических взглядах. Очень нетрудно понять, почему некоторые сектанты, которые отлично знали вражду еврейства к иезуистскому культу, вложили в уста Иисуса учение с суровым духом замкнутости и исключительности.

«Вам дано знать тайны царства небесного, а им не дано. Кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет. Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют. И сбывается над ними пророчество Исайи». Этот текст является, очевидно, более поздним, чем следующее в том же контексте за учением о тайне царства небесного разъяснение: «И без притчи не говорил им. Да сбудется реченное через пророка, который говорит: отверзу в притчах уста мои». Проповедник, говорящий только притчами для того ли, чтобы «осуществить реченное через пророка» или для того, чтобы быть непонятным, является не живым человеком, а измышлением доктринального мифа.

Притчи с сокровенным значением, приводимые евангелиями, не дают, собственно говоря, ничего. Они темны и лишены всякой нравственной ценности. Тем менее могут они сойти за популярную проповедь.

Всякие мистические проповеди о царстве небесном могли в лучшем случае мистифицировать низшие слои народа, хотел ли этого сам проповедник или нет. А евангельские притчи о царстве небесном отражают лишь мистицизм тех позднейших иезуистских сект, которые считали себя единственными обладателями спасения. Интерполяторы евангелий действовали вслепую, совершенно не замечая, что они своей работой лишают смысла и правдоподобия добрую половину евангелия.

Но если мы даже опустим одну из двух взаимно-противоречивых групп, на которые распадается содержание евангелий, то мы этим отнюдь не спасаем другой. И, если мы признаем Нагорную проповедь доктринальным мифом, то от этого противоречащие ей гностические притчи не станут аутентичными. Они представляют собой лишь элемент пестрой и легендарной проповеди Иисуса. Отрицание историчности обоих элементов проповеди Иисуса является выводом, совершенно независимым от факта их противоречивости, хотя эта противоречивость является предпосылкой нашего анализа.

В наши задачи сейчас не входит исследование эзотерических притч. Стоит отметить, однако, (это имеет чисто исторический интерес), что даже в тот иудейский период иезуизма, в который составлялись евангелия, действовал тот дух чистейшего гностицизма, претендовавшего на степень высшей оккультной науки, с которым боролся Павел и из-за которого Павла тянули язычники в суд. И именно эзотерические притчи являются ярким показателем этого факта.

XLII. Позднейшие нравоучительные притчи у Луки.

Достаточно заглянуть в любое сочинение под заголовком «Гармония евангелий», пытающееся синоптически изложить содержание первых трех евангелий, чтобы убедиться в том, что некоторые наиболее возвышенные притчи приведены только у одного Луки. Притча о милосердном самарянине, рассказ о Марии и Марфе, притча о скупом богаче, признание допустимости исцеления в день субботний, притча об ангеле, радующемся спасению грешника, о блудном сыне и некоторые другие притчи и изречения меньшей литературной и нравственной ценности приведены только в одном третьем евангелии.

Так как компилятор третьего евангелия совершенно отчетливо указывает, что им скомпилированы уже готовые повествования, то мы при анализе указанных выше притч оказываемся пред такого рода дилеммой: либо компилятор первого евангелия, в котором эти притчи отсутствуют, намеренно исключил их из всего текста, хотя они уже существовали в его время, либо притчи эти появились лишь после составления первого евангелия.

Первое предположение является, по-видимому, несостоятельным. Ведь в упомянутых выше притчах нет ровно ничего такого, что могло бы побудить составителя первого евангелия отвергнуть их. Больше того, нам совершенно непонятно, почему христианские публицисты позднейшего периода не вставили их в текст первого евангелия, раз они уже были использованы в третьем евангелии. Ведь относительно других притч равноценного содержания, приведенных у Матфея, мы с большим или меньшим основанием вправе предположить, что они позаимствованы у Луки, а не наоборот. Почему же тогда и вышеупомянутые притчи не были вставлены в текст Матфея? Единственным ответом на этот вопрос является предположение, что эти притчи появились очень поздно, настолько поздно, что редакция первого евангелия была уже совершенно закончена. Дело с этими притчами обстоит так же, как и с формулой: «Ибо сын человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать». Это изречение вставлено в текст сравнительно поздно и совершенно зря приписано Иисусу. Оно имеет явно иудейское происхождение и у нас нет никакого основания думать, что оно исходит от какого-нибудь проповедника или религиозного учителя. Нет у нас, также, никакого основания сомневаться в том, что многие, вовсе не знаменитые, иудеи, которые соприкасались с другими культурными народами, были способны достигнуть той, совсем умеренной, нравственной высоты, которую являет нам, например, притча о самарянине, имеющая отчасти свой прообраз в одном ветхозаветном тексте. Евангельские нравоучения, даже самые возвышенные, кажутся нам удивительными лишь потому, что они преподносятся нам в полусвете христианского церковного предания. В них нет ровно ничего, что могло бы показаться удивительным и неожиданным для нормально просвещенного грека, римлянина, египтянина, китайца или индуса начала нашей эры. Расстояние между ними и обычной человеческой практикой их времени было тем обычным расстоянием, которое всегда существует между широко распространенным человеческим идеалом и нормальным поведением людей. Оно было не больше, чем расстояние, которое и сейчас существует между христианскими заповедями и нормальным поведением верующих христиан. Ничего поразительного, таким образом, во всех евангельских притчах обнаружить нельзя при критическом, разумеется, к ним отношении.

XLIII. Проповедь и нравоучения 4-го евангелия.

Первым шагом науки в ее критике первоисточников было отделение четвертого евангелия от синоптиков. Основанием для этого послужило теологическое введение к четвертому евангелию, столь расходящееся с духом синоптиков, а также принципиальная разница между синоптическим Иисусом и тем мистическим проповедником, образ которого дан у Иоанна. Поэтический характер многих мест у Иоанна и утонченный пафос, прорывающийся в некоторых местах его рассказа, создали ему особенный успех среди многих читателей с литературным вкусом, которые, кстати сказать, совершенно оставили в стороне менее привлекательные для них черты конкретного проповедника-Иисуса и обратили все свое внимание на мистические обобщения и парения четвертого евангелия.

Также читатели оказывают сильное противодействие методической критике своим упрямством и самоуверенностью. Покойный Арнольд, например, никогда научно не обработавший ни одного евангельского