Книга Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

выросшие и воспитанные именно при Сталине, довольно легко и непринужденно эту десталинизацию приняли. Народ в массе своей был умственно дисциплинирован, поэтому любые партийные решения, даже самые для него неожиданные, принимал как должные. Потому что всегда и везде верить родной партии, даже если эта партия вдруг отреклась от самого товарища Сталина, учил сам товарищ Сталин. Когда-то это называлось диалектикой.

Сталинизм после Сталина, разумеется, существовал.

При всей официально принятой и поддержанной «прогрессивной», чаще всего молодежной, частью общества устремленности в будущее, недавнее прошлое для многих по-прежнему служило образцом порядка, стройности и ясности.

Табуировалось имя. Табуировалась иконография. Со всех площадей были убраны огромные памятники в сапогах и шинелях. Из всех кабинетов были убраны портреты. Названия городов и улиц были заменены на что-то более подходящее к текущему моменту.

А сталинизм тем не менее был. Он был в газетных статьях и речах, направленных против «абстрационистов». Он был слышен в барских покрикиваниях самого Хрущева на описанных в тоннах мемуаров его «дружеских встречах с интеллигенцией».

Тогда не говорили: «При Сталине бы таких, как ты…» Тогда говорили: «Раньше бы таких, как ты…»

Сталинизм существовал и неплохо обходился и без «Сталина».

После изгнания Хрущева и очередного «возвращения к ленинским нормам партийного руководства» возникли неясные, но упорные слухи о том, что теперь они попытаются в полном или хотя бы в частичном объеме реабилитировать Сталина и осуществить реставрацию сталинизма. Но не получилось. По крайней мере, в сколько-нибудь заметном масштабе.

Он лишь мелькнул в паре-тройке киноэпопей на военную тему, а в энциклопедиях и вузовских учебниках по истории КПСС стал вдруг «неоднозначной фигурой».

Но, в общем-то, нет, не получилось.

Во-первых, партийное начальство тех лет и само выросло и обзавелось разными чинами в поздние сталинские годы, поэтому к тому времени не успел еще выветриться и их собственный страх.

Во-вторых, слишком еще свежа была формула «культ личности и его преодоление» как одна из самых ходовых в пропагандистском обиходе недавнего времени.

Этот «культ» все же вошел в сознание масс. Но не как научно осмысленная категория, а как данность, внушенная традиционным, магическим, шаманским способом, то есть посредством многократного повторения.

Обобщенный и схематический образ сталиниста советских лет мне в общих чертах хорошо знаком. Это был неопрятный гибрид отставного вохровца с «Беломором» в зубах и малограмотной тетки из очереди в сберкассу. И паролем, и отзывом, и лозунгом, и символом веры для них было «Сталина на вас нет».

Как ни странно, низовой сталинизм после Сталина был одной из форм нонконформизма. В семидесятые годы этот причудливый нонконформизм был явлен небольшими усатыми портретиками на лобовых стеклах грузовиков. И это было своеобразным проявлением «народного» фрондерства. Это было тоже – как ни парадоксально – частью неофициальной субкультуры.

Нынешний сталинизм не имеет непреклонного выражения лица, не носит темно-зеленого френча и начальственных войлочных бурок. Он уже давно не курит папиросы «Казбек» и не просиживает ночи напролет в своем кабинете в сизом папиросном дыму. Он не попивает чай с лимоном из стакана в массивном и надежном, как советская власть, подстаканнике. Он не рубит плотный, пропахший потом воздух народного энтузиазма своей железной ладонью на собраниях партхозактива и на митингах рабочих коллективов.

Нынешний сталинизм, сталинизм того поколения, которое не жило не только в сталинские, но даже и в позднесоветские годы, не имеет, разумеется, никакого отношения к предшествующим типам сталинизма.

Он вполне комфортный, гламурный и, можно сказать, коммерчески перспективный. А потому и столь популярный в определенной среде.

Нынешний вальяжный сталинист – это, как ни парадоксально, непосредственный продукт той самой свободы тех самых девяностых годов, которую он так боится и так ненавидят.

Воспроизводимую в каждом поколении мантру «без Сталина мы не выиграли бы войну» мне приходилось слышать и в юные годы. Но тогда она звучала несколько приглушенно и не слишком уверенно, потому что было не только живо, но и социально активно поколение настоящих фронтовиков, многие из которых на собственном кровавом опыте знали, КАК Сталин выигрывал войну, особенно в ее первые пару лет. И не менее твердо знали они, без КОГО Сталин не выиграл бы эту войну.

Сейчас фактически никого не осталось. А потому – все позволено. Дорога любому, самому зловредному и саморазрушительному мифу открыта. Гуляй, ребята.

Я уже писал однажды о том, что в каждом поколении живет туманное представление о «золотом веке». И что этот век не тот, что «вчера», а тот, что «позавчера».

Эти представления передаются не от отца к сыну, а скорее – от деда к внуку. Не оттуда ли пресловутые «деду за победу» и «можем повторить».

Европейские и американские молодежные движения конца шестидесятых годов были интеллектуальным и моральным бунтом против поколения родителей. Это же было и у нас.

Наши родители выросли при Сталине. Они, конечно же, во всем виноваты. Сталин, его эпоха, стиль этой эпохи были не просто архаичны, старомодны и бесчеловечны. Они были преступны.

Та интеллектуальная пустота, что образовывалась в процессе этого бунта, требовала восполнения. Потому что любая современность неизбежно ищет в истории нравственную и стилистическую опоры. Если эпоха отцов нами отвергается, значит, обратимся к «дедам».

Так поэты и художники моего поколения и моего круга, темпераментно отвергая авторитетную эстетику поколения своих родителей, заражались эстетикой и поэтикой дедушек и бабушек, то есть Серебряным веком и двадцатыми годами.

Так, мы очень любили общаться со старорежимными московскими старушками «из бывших», жадно расспрашивая их о баснословных и бесконечно привлекательных для нас днях их молодости.

И нам казалось тогда, что мы «можем повторить» – повторить русский авангард, повторить «Бродячую собаку», повторить все, что нас так завораживало.

В каком-то нашем возрасте «отцы» становятся вдруг чудовищно старомодными. А модными начинают восприниматься как раз дедушки и бабушки.

И в поисках этой моды, в поисках того, с чем и с кем ты испытываешь стремление отождествиться, разные люди ищут разное.

Одни просят: «Вспомни, дед, как ты студентом бегал на спектакли Мейерхольда». «Расскажи, бабушка, как ты училась в Институте благородных девиц. Как за тобой ухаживал Игорь Северянин». Интересно же! Настоящая жизнь! Не то что родители – советские приспособленцы, конформисты и дидактичные зануды.

Другие просят: «Расскажи, бабушка, как ты участвовала в раскулачивании. Вспомни, дедушка, как ты в первый раз расстрелял врага народа». Интересно же! Настоящая жизнь! Не то что родители со своими диссидентскими разговорами, байдарками и мандельштамами.

Дети какого-нибудь сталинского наркома, того, например, который обнимался с Риббентропом и ручкался с фюрером, того, чьим именем был назван не только один из самых позорных исторических