Книга Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт

Когда обвиняемые отправились наверх обедать, Геринг снова стал жаловаться мне, что вынужден сидеть в неотапливаемом помещении. Я изо всех сил старался не сорваться.

— Почему вы не слушаете свидетельские показания? — спросил я его.

— Потому что не хочу слушать, как тысячу раз повторяется одно и то же, — раздраженно буркнул он в ответ.

Обвиняемые спокойно обедали в отведенных для них пяти отсеках; увидев меня, они ничем не обнаружили своего стремления побеседовать друг с другом. Подойдя к Йодлю, я поинтересовался у него, считает ли он действительно возможным, что никто не знал об упомянутых событиях. Тут же в углу расположился и Кальтенбруннер.

— Конечно, кто-то об этом знал, — невозмутимо ответил он. — Существовала целая командная цепочка от начальника РСХА до тех, кто непосредственно выполнял эти приказы.

Затем я подошел к Кальтенбруннеру.

— Как я понимаю, и вам не было ничего известно об этом?

— Нет, конечно, — прошептал в ответ он. — Те, кто это делал, сейчас мертвы. Гитлер, Гиммлер, Борман, Эйхман.

— Что же, выходит, кроме этих нескольких человек, которые обо всем знали, нет никого, кто отвечал бы за убийство миллионов людей, за сожженных в печах заживо детях?

— Нет, нет — такие есть. Это те, кто непосредственно участвовал в этом. Но я к этому не имею никакого отношения.

— Но разве не вы были начальником РСХА?

— За концентрационные лагеря я не отвечал. Мне вообще о них ничего не известно.

В отсеке, где обедали пожилые, несколько обвиняемых только покачали головой. Дёниц еще глубже уткнулся в свою газету. Лишь Шахт имел мужество нарушить затянувшееся до неприличия молчание и положить конец этим рассуждениям оголтелых нацистов. Шахт заявил, что протестовал против гестаповских методов, против преследования евреев и т. д., всегда прикрываясь идеей, что, дескать, «это вредит коммерции», поскольку иных доводов для Гитлера не существовало. Посол США в Германии довел до сведения Шахта предложение Рузвельта о том, чтобы вооружение ограничивалось полной выкладкой солдата. Шахт пытался нажать на Гитлера, уговорить его поддержать это предложение, но Гитлер назвал его неприемлемым и недвусмысленно указал Шахту на то, чтобы тот занимался своими делами и не совал нос куда не следует.

В отсеке младших обвиняемых я чуть дольше остановился на том, что сейчас никто ни о чем не знает и не ведает. Пропагандисты, которые как только не изощрялись, чтобы поскорее избавиться от евреев, утверждают теперь, что ни к преследованиям евреев, ни к их уничтожению не имели никакого отношения. Фриче попытался объяснить, что пропаганда, насколько он может о ней судить, имела задачей всего-навсего изолировать евреев. Я указал на то, что именно это и послужило первым шагом на пути к их геноциду. Покраснев, Фриче снова впал в депрессивное состояние.

Послеобеденное заседание.

Бывший заключенный лагеря смерти Треблинка рассказал, как осуществлялся отбор жертв для последующего уничтожения — в течение 10 минут после прибытия в лагерь мужчин и 15 минут для женщин. Добавка этих пяти минут диктовалась необходимостью остричь у женщин волосы. Имитация железнодорожной станции должна была создавать у узников впечатление, что здесь их выгружали лишь для пересадки и отправки дальше.

28 февраля. Признания обвиняемых

Обеденный перерыв. В обеденном отсеке пожилых Дёниц настаивал на том, что немцы должны твердо уяснить себе, что данный процесс законен и оправдан, если действительно хотят сотрудничать с союзниками и завоевать их доверие.

— Не забывайте, что именно немцам принадлежит право первыми предъявить счет своим фюрерам за предательство их интересов.

Любопытно отметить, что Дёниц в конце концов в условиях свободы дискуссий все же пришел к мысли о предательстве нацистскими бонзами интересов немецкого народа, что, вне всякого сомнения, стало возможным лишь с изоляцией Геринга.

— Должен сказать, вначале сама мысль, что меня отдают под суд, вызывала во мне бешенство — я ведь ничего не знал о творимых бесчинствах. Но теперь, когда я выслушал столько свидетельских показаний, столько узнал о двуличии, об этих грязных делах на Востоке — теперь я доволен. Теперь есть возможность до всего докопаться.

Эти слова Дёница разительно отличались от того, что тот же Дёниц утверждал сразу же после ознакомления с предъявленным ему обвинением, назвав его «выдумками американцев».

Потом обвиняемые стали пытаться перещеголять друг друга в том, кто раньше осознал правомерность и необходимость данного трибунала. Отчасти это произошло вследствие моего присутствия, дескать, он — американский офицер, в конце концов, и к его мнению тоже прислушаются. Как бы то ни было — данный спор работал на самовнушение и коллективное внушение, он обнажил скрытое недовольство Гитлером и Герингом.

— Я ничего не имею против этого процесса, — заявил Шахт. — Против чего я возражаю, так это против того, что со мной обращаются, будто я заключенный. Нет, действительно, я не против этого процесса. Я считаю, что нацистская верхушка должна быть разоблачена!

— И я готов принять этот год тюремной изоляции в качестве моего личного вклада в дело разоблачения гитлеровского режима перед немецким народом, — вставил Папен. — Пусть немецкий народ увидит, как его обманули, ему тоже предстоит внести свой вклад в искоренение нацизма.

— Мы должны об этом заявить во всеуслышание, — настаивал Шахт.

— Да, да, конечно, — поддержали его трое остальных обвиняемых.

— Ведь порядочные немцы настроены судить куда строже союзников, — продолжал Шахт. — Но должен сказать, Рузвельт был единственным, кто сумел сразу же распознать намерения нацистов. И только он один никогда не посылал своих представителей на всякие там партийные съезды, никогда.

Дёниц извлек из кармана газету, где были опубликованы отрывки из бесед Рузвельта у камина 17 апреля 1938 года.

— Вот, даже Рузвельт понял, что немцы отказались от демократии вследствие того отчаянного положения, в котором оказались.

Дёниц зачитал слова Рузвельта, где президент США говорил о том, что растерянность, невозможность справиться со сложной ситуацией в экономике, отсутствие надлежащего руководства заставили некоторые нации отвернуться от демократических принципов управления.

— Да, Рузвельт был единственным, кто действительно понимал, куда мы несемся, — повторил Шахт.

Я упомянул одно высказывание Геринга, утверждавшего как раз диаметрально противоположное.

— Ах, чего этот толстяк ни наговорит! — воскликнул Шахт. — Уж к кому-кому, но к нему прислушиваться нечего! Этот языкастый хвастун способен кого угодно выставить виноватым, кроме себя самого!

— Верно, — согласился Папен, — он только и знает, что по поводу и без повода разевать рот, но это ему не поможет.

— Все, на что он способен, так это разбивать витрины, — презрительно усмехнувшись, добавил Нейрат.