Книга На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Впрочем… — нахмурился Ениколопов.

Но Мышецкий не дал ему договорить.

— Впрочем, — досказал он, — вы и не нуждаетесь в моем уважении. Ведь ваша специальность как раз — губернаторы!

2

Удивительный нюх был у этого жандарма. Не прошло и дня, как он заявился к Мышецкому:

— Сергей Яковлевич, а я к вам на огонек…

— Рад видеть, Аристид Карпович!

Поставил полковник шашку меж колен, повесил на эфес фуражку со щегольской тульей.

— Что это вы, князь, с Ениколоповым не ладите?

«Быстро», — подумал Мышецкий и притворился:

— Разве?

— Да нет. Просто так… Однако же — не советую. От чистого сердца полюбил вас, князь, и от чистого сердца остерегаю!

Мышецкому подобная опека пришлась не по вкусу:

— Ваша обязанность, полковник, стеречь меня в любом случае. А как вы будете это делать — с чистым сердцем или же скрепя сердце, — меня это не касается. Спокойствие губернии и моя жизнь в ваших руках, и вы отвечаете за них перед его императорским величеством!

— Ну вот, — развел руками жандарм. — Уже и обиделись…

— Однако, Аристид Карпович, почему же я должен остерегаться господина Ениколопова?

— А разве я так сказал? — удивился жандарм. — Ничего подобного, князь. Просто — береженого бог бережет!

Сущев-Ракуса поднялся со стула, щелкнул каблуками,

— У вас что-либо было ко мне? — спросил его Мышецкий.

— Особенно ничего… Хотя, ваше сиятельство, должен заодно сообщить одну каверзу! Уж не имейте на меня сердца…

«Так… сейчас полоснет», — съежился Мышецкий.

— Что-то не нравится мне этот Кобзев-Криштофович, которого вы неосмотрительно завезли в губернию, князь.

Громыхнуло среди ясного неба, но Сергей Яковлевич спросил в ответ — расчетливо-холодно:

— Господин Кобзев вообще не умеет нравиться людям с первого взгляда… Но что же вас настораживает, полковник?

Сущев-Ракуса снова присел на краешек, поморщился:

— Да какие-то, знаете ли, странные шашни у него… Борисяк тут есть такой из инспекции!

— Знаю, — кивнул Мышецкий.

— Так этот Борисяк все под Максима Горького старается. Сапоги эдакие, волосы длинные, косовороточка. И вот ваше протеже с этим Борисяком что-то стакнулись!

— Ну и пусть, — снаивничал Мышецкий.

— Да как сказать, — продолжал жандарм, будто сочувствуя. — Все бы ничего, только вот… Незачем им на депо соваться! Очень уж много охотников развелось до народного просвещения. Всяк лезет к мастеровому в душу. Искушают-с! А зачем?..

Сергей Яковлевич погладил перед собой плоскость стола, выровнял по линейке свою канцелярщину. «Кто кого?» — думал он.

И вдруг тихонько начал посмеиваться.

— Да нет, — сказал он жандарму, — быть не может. Борисяк просто туп, как дубина. А господин Кобзев… Поверьте мне, Аристид Карпович, я его не жалею с делами. Кстати, он берет книги для чтения из моей библиотеки. А что там? Цифры, таблицы, графики…

— Ну и ладно! — вскочил жандарм. — Засиделся у вас. Это я так, к слову пришлось… Позвольте откланяться?

И с малиновым звоном покинул присутствие.

Вскоре после этого Мышецкому принесли письмо от Пети, которого Сергей Яковлевич поджидал с большим нетерпением.

Сестра сама не пожелала остановиться в доме брата, и он снял для нее на Садовой комнаты с мебелью. Сразу же телеграфировал и Пете — с просьбою, чтобы тот объяснил случившееся в Петербурге.

Попов писал: подробности семейного скандала таковы, что он не осмеливается «доверить их даже бумаге». Евдокия Яковлевна — «в ослеплении своем» — повела себя столь неприлично, что ей было даже отказано в обществе. Почему она и сочла удобным совсем покинуть Петербург, бросив мужа без жалости, как последнюю собачонку. Петя так и писал — «собачонку».

В конце письма стояла знаменательная приписка: «А граф Подгоричани собранием офицеров исключен из Кавалергардского полка».

«Бедный ты человек, — пожалел Мышецкий своего шурина. — Ну чем же я могу тебе помочь?..»

С вокзала позвонил директор дистанции и предупредил, что Казань намерена вскоре отправить залежавшиеся грузы: завтра эти грузы надо уже перевалить на баржи.

— Ради всех святых, — взмолился Мышецкий, — задержите доставку этих грузов…

— Не можем, — ответил директор.

— Грузы — казенные или же частные? — ухватился Сергей Яковлевич.

— Больше — частные.

— Так задержите! Должны же понять эти господа…

— Но железная дорога не желает платить неустойку. Есть грузы скоропортящиеся.

— А у меня — дохнущие переселенцы! — крикнул Мышецкий и больше не стал разговаривать.

Вернувшись домой, он покрутил перед Саной руками, изображая белку в колесе:

— Вот, милая, видишь? Вот так и я кручусь… Что Алиса Готлибовна?

Жены дома не оказалось, и Мышецкий, пока не успели еще распрячь лошадей, решил навестить сестру. Однако в номерах на вопрос его о госпоже Поповой ему ответили, что таковой здесь не имеется.

— Не может быть! — удивился он. — Евдокия Яковлевна…

— Ах, постойте, князь. Но эта дама называет себя княжной Мышецкой.

Сергею Яковлевичу стало неудобно перед прислугой.

— Извините, — схитрил он. — Время от времени моя сестра любит уединяться — и тогда предпочитает свою девичью фамилию…

В комнатах сестры Сергей Яковлевич едва разглядел ее силуэт возле окна.

— Почему ты не включаешь электричество, Додо?

— Мне так лучше думается.

— Я включу… можно?

— Нет, — остановила она брата, — лучше зажги свечи. Мышецкий бросил пальто на спинку стула. Затеплил свечи на приступке камина. Из потемок выступили листья громадного фикуса, в глубине большого зеркала отразилась высокая фигура князя.

— Ты, Додо, даже не представляешь, как я сильно устал. Он потянулся и, заложив руки за спину, походил по комнате, посматривая на сестру.

— А я получил письмо от Пети.

— Ну?

— Анатолия Николаевича собранием офицеров исключили из кавалергардов! Ты не знала об этом?

Сестра откинула голову, подбородок ее чуть дрогнул от невысказанной обиды.

— Он слишком избалован, — сказала она. — И мною, и другими женщинами тоже… А теперь я просто боюсь!

— Чего же?

— Мне все время кажется, что он где-то здесь… рядом!

— Глупости! — фыркнул Сергей Яковлевич.