Книга Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женька взяла модель десятого года, развернулась к остальным дамам, молча сдвинула стопор и откинула барабан вправо, показала его всем и так же, молча, одним коротким движением, вернула его на место.
– Ну и что все это значит? – удивленно спросила стоящая рядом девушка.
– Перезарядишь быстрее, чем в других моделях, – коротко пояснила Женька. – Пока ты в свой по-одному будешь пихать и проворачивать – тебя уже подстрелят.
– Ого! Все правильно, Евгения Ивановна, ни отнять ни прибавить, – раздался сзади веселый голос.
Барышни расступились, и Женька увидела начальника горотдела. Николай Дмитриевич с интересом смотрел на нее. Она же, не смущаясь, деловито протянула ему руку для рукопожатия:
– Спасибо за поддержку!
Горлинский энергично тряхнул ее узкую ладонь и развернулся к глазеющим дамам.
– Учитесь, девочки! Это сегодня важнее борща! – А потом перешел на обычный командирский тон:
– Товарищ сержант, продолжайте выдачу оружия, не задерживайте, женщинам пора по домам, у них забот выше головы, – и снова, повернувшись к Женьке, продолжил: – Евгения Ивановна, впечатлен. Супругу вашему лично вынесу благодарность за воспитание настоящего бойца.
А возле окошка волновалась небольшая очередь:
– Нам давайте, как у Косько! Слышал, что начальство сказало!
Ну а дома Зоя Александровна, супруга Николая Дмитриевича, подав ужин и дождавшись, когда муж доест, спросила:
– И что это было в оружейке? Я так понимаю, борщ вам теперь не нужен?
Николай насупился:
– Ты нужна. Не понимаешь, что ли, чем в воздухе пахнет. Нас дома нет никогда, а мстить сюда придут. Так хоть какой-то шанс в живых остаться, когда меня рядом нет. И да, еще похвалю! И в пример поставлю! Ты тоже вместо того, чтобы вот это, – он потряс перед женой салфеткой со стола с вышитыми розами, – мещанство разводить, лучше бы оружием нормально владеть научилась. Видел я твои результаты!..
Николай Дмитриевич был настоящим стратегом и на самом деле достиг еще одной цели. Этими обязательными протокольными курсами с разрешенной раздачей оружия он буквально удвоил свой крошечный относительно местного населения и прилегающих лесов гарнизон. И кем! Не вольнонаемными, не отставниками, неизвестно под какими флагами и за чью власть воевавшими, а проверенными боевыми подругами, которые не выстрелят в спину, не предадут и будут стоять рядом до конца. Причем чем страшнее ситуация, тем отважнее жены, матери и сестры будут защищать свои семьи. Ни один самый идейный местный комсомолец так не сможет.
Этого взрыва Мельницкая не услышала, но уже к вечеру от клуба Иванова до коньячного завода бурлила толпа. Фира, возвращающаяся с джутовой фабрики после суточного дежурства, настороженно разглядывала толпу возле Алексеевского храма.
Она секунду поколебалась у двора, но усталость победила любопытство, и она пошла домой – спать. Но не дошла. Внизу ее перехватила встревоженная мадам Полонская:
– Ирочка, ты слышала за этот ужас?
– Который? – скучным голосом переспросила Фира.
– Ну как же! Кафедральный собор на Преобра… на Красной армии взорвали!
– Как взорвали?
– А вот так! Сначала выкинули всё оттуда, даже кости Воронцова с женой, золото и награды поободрали, иконостасы дорогие увезли, а гробы выкинули. Они еще хотели памятник Воронцову сковырнуть, но не вышло.
– Да что ты за страсти рассказываешь? Я ж не засну! – воскликнула Фира.
На галерею вышла Гордеева:
– Говорят, они взорвать не смогли – фундамент крепкий, так колокольню подорвали изнутри, она рухнула и собой храм развалила. Там все оцепили – народ, говорят, рвется…
– Ой горе, – простонала тут Ривка.
– А ты-то чего? – вскинулись все.
– Вчера Гедале сказали с восьми утра с рыдваном на Соборке дежурить… Куда ж его подвязали, сволочи?!
После взрыва собора шесть автомобилей и две дюжины портовых грузовых подвод неделю вывозили обломки мрамора и камня…
Часть обломков и вырезанных блоков на трамвае перевезли и сгрузили на Слободке – для строительства новой школы. Это было так оглушительно и страшно, что город сжался, скукожился на пронизывающем мартовском ветру и, скуля, уполз по дворам и комнатам. Плакать, жечь лампады, молиться или… отмечать победу. Как профсоюзный камнетес Макар.
Он вышел утром во двор – проветрить голову и похмелиться. Жадно отпив полстакана, поднял его над головой: – За власть советов без попов и крестов! Всех взорвем! – прохрипел.
И только поднес ко рту вторую половину, как сверху его накрыло ледяной волной с устойчивым запахом рыбьих потрохов. На галерее, победно опираясь на уже пустое помойное ведро, стояла Нюся Голомбиевская:
– Слышь, православный коммунист, забыл, что Бог любит троицу? – расхохоталась она.
– Нюся, – шепнула ей выскочившая на вопли Макара Фира, – ты отчаянно храбрая женщина, хоть и католичка. И отчаянно дурная. Он же настучать может.
– Да ладно, может, мне просто вниз спускаться было лень? И кому он настучит? Он же не дотянется, маломерок!
– В контору настучит!
– Ну у меня же есть свидетельница – что он на самом деле меня домогался, а я дала отпор.
– Ой мишигинер… ты, Нюся… на всю голову! – отмахнулась Фира.
К вечеру следующего дня приедет Гедаля. Как обычно, пьяный, но впервые без букета.
– Горе какое… горе, – будет он шептать своим першеронам, снимая с них упряжь, – гибнет город… Великие грешники все мы… Господь един… он покарает… всех покарает…
Одесса замолкла. Несмотря на запреты, в воскресенье Молдаванка заполнилась новыми людьми. Воцерковленные прихожане, а большей частью прихожанки, приехали сюда, в пока целую и невредимую Алексеевскую церковь – поддержать и за поддержкой.
Воскресная проповедь в новом главном кафедральном храме Одессы была на удивление короткой.
– Святой апостол Павел. Послание к галатам, – объявил серьезный настоятель и, выдерживая долгую паузу, зачитал: – Написано в пятьдесят седьмом году от Рождества Христова: «Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет!»
И, помолчав, наверное, с минуту, в гробовой тишине, от себя добавил: – И ничего с тех пор не изменилось!
Но пока ни молния, ни другие кары небесные не покарали святотатцев. Наоборот. Новая власть стремительно создавала новые ценности, свои. Не прошло и двух месяцев, как в голодном, карточном тридцать шестом парк Шевченко – бывший Александровский – снова стал центром народных гуляний и семейных воскресных дней.
Постепенно сослуживцы и подчиненные Петра Косько привыкли к его требовательности и, правда, не без сожаления и сопротивления, отказались все же от прежней вольной жизни. Не все и не сразу, но он упрямо гнул свою линию, причем не только в соблюдении обязанностей. И всем волей-неволей пришлось смириться, что вольница закончилась и надо считаться с новыми порядками в виде старого устава. Ну а в начале октября произошло будничное событие, после которого многие взглянули на нового зама другими глазами.
